— Любезный мой друг, вы простите старика, — сказал Джамбон, — но было бы неслыханным преступлением не посетить мировых памятников…

Джамбон, виновато пряча глаза, слез с машины и отправился к камням. Висковский и Телятников последовали за ним. Как и следовало ожидать, на камнях оказались древние надписи.

— Бичик! Письмена! — восхищенно воскликнул профессор.

На этот раз и Висковский с Телятниковым пришли в изумление. По гладким глыбам камней извивались настолько четкие письмена, что, глядя на них, казалось, будто вчера их высек острый резец.

— Здесь в 1624 году, — объявил Джамбон, — князь и поэт Цокто-Тайчи диктовал свои мысли, настроения, и слова его выбили на камнях. Он вспоминал воспитавшую его женщину Холовуту и, из далекого похода выражая ей свои чувства, повелел на века надписать на камнях следующее. — И Джамбон с пафосом прочел то, что было вырезано на камнях: — «В год белой курицы, осенью 21-го числа первой осенней луны, Цокто-Тайчи выехал на своем могущественном коне на гору, что на северной стороне Цецерлика, Хангайского хребта. Он поднялся на вершину и стал обозревать… Посмотрел на восток и опечалился и, плача, произнес…»

Взволнованный Джамбон про себя пробормотал слова, обращенные к Холовуту, и тихо закончил:

— «Говоря, он заплакал, и его слова запомнили и записали через четыре года, в год мыши, 18-го числа новой луны, Паж Данчин и Богатырь Хаен, и На скале высекли…

Паж Данчин и Богатырь Хаен, — все более и более воодушевляясь, читал профессор, — в ознаменование славы Хана высекли эту надпись спустя 464 года после рождения Чингис-хана. Год рождения Чингисхана — год водяной лошади…

В великий белый день, — закончил Джамбон, — на скале, подобной яшме, они написали слова Цокто-Тайчи!»

Так множество раз во время путешествия профессор приказывал своему верному Ли Чану сворачивать в сторону и находил старинные памятники, надгробия, курганы. Многое узнали его спутники из того, что до сих пор было неизвестно.

Так, на одном из курганов профессор насчитал восемнадцать высоких камней.

— На этом месте, — объяснил он, — похоронен могущественный воинственный хан. Он покорил восемнадцать подобных себе ханов и князей!

Не прошло и двух дней, как Телятников окончательно покорил старика-ученого. Найдя старинное, полузасыпанное песками надгробие, профессор, не смея задерживать машины, с искренним вздохом уселся на свое место, разрешая Ли Чану ехать дальше.

— Алмасские горы зовут нас, — сказал он, — иначе я бы здесь провел не менее трех дней и ночей и до конца своих дней запечатлел бы эти чудесные памятники.

— Уважаемый профессор, — воскликнул из своего «доджика» Телятников, — если вам угодно, вы эти гробницы будете всегда иметь под рукой!

— Как так? — нахмурился Джамбон. — Я ценю ваше остроумие, милый юноша, но… будьте снисходительны к старику, который видит пленительные изваяния в последний раз в жизни.

— Вовсе нет! Вы их будете видеть каждый день. Я нащелкаю вам сколько угодно этих Чингис-ханов!

И Телятников во всех видах заснял надгробье. Джамбон был вне себя от радости.

— Какое счастье, — сказал он Висковскому, — что к нам присоединился этот обаятельный молодой человек!

С течением времени Висковский должен был примириться с присутствием кинооператора. Веселый Телятников в самые тяжелые минуты путешествия своей беспечностью поднимал настроение, охотно помогал вытаскивать «бьюик» из песков; его же маленький «додж» ни разу не застревал. Но Граня сильно беспокоила геолога. Чувствуя какую-то непонятную симпатию к молчаливой девушке, Висковский принимал это чувство за жалость и досадовал на себя.

Сестра Телятникова ничем не давала знать о себе, и чем тише она себя вела, тем более ее поведение вызывало досаду у геолога.

Желтая пустыня встретила путешественников нестерпимым зноем. В лицо веяло духотой и сильным, сухим жаром раскаленных песков. Под солнцем пустыни Граня быстро загорела, и на смуглом лице ее голубые глаза засветились еще более восхитительным блеском, волосы стали ослепительно золотыми. И старый Джамбон и замкнутый Ли Чан с восхищением смотрели на девушку, точно видя ее впервые. Вполне естественно, что и Висковский заметил эту перемену и часто ловил себя на том, что он невольно следит за машиной Телятникова. В таких случаях выдержанный, «каменный», как называл его оператор, геолог вскипал злобой. Однажды, не вытерпев, он, против воли и что совсем было не в его характере, съязвил. Поравнявшись с машиной Телятникова, он крикнул Гране:

— Загорели?

В ответ Граня приветливо улыбнулась.

— Вы ошиблись, — громко произнес Висковский, — ваше место в Гаграх, на пляже!..

С тех пор Граня избегала какого бы то ни было общения с суровым геологом. Она помогала Ли Чану у костра, стелила постель Джамбону, отчего растроганный и смущенный профессор терял дар речи и около получаса церемонно раскланивался. Она заряжала брату кассеты и после всего от одного взгляда Висковского чувствовала себя лишним человеком.

Впоследствии Граня чистосердечно признавалась, какое истинно радостное облегчение ощутила она, когда брат ее принял новое решение. Это было на седьмой день путешествия.

Утром седьмого дня, проснувшись первым, Телятников взобрался на самый высокий бугор, осмотрелся по сторонам и убедился, что дальше стелются бесконечные пески.

— До свиданья, товарищи, — объявил он, спустившись в палатку. — Мне стало скучно, я уезжаю. Как раз нам хватит бензина на обратный путь.

— Не смею задерживать, — с сожалением сказал профессор, — но мне лично очень жаль расставаться с вами. Кроме того… я не мыслю, как это вы будете один пробираться семь дней…

— Н-да! — впервые омрачился беззаботный кинооператор. — Я немного перехватил. Еды, воды и бензина у нас хватит, но довольно скучно одним возвращаться. Клянусь, я думал, что вы скоро закончите поездку. Не повернуть ли нам всем вместе, а?

— Я вас предупреждал, — сурово напомнил Висковский. — Надо было думать раньше.

— Утрясется, — беспечно тряхнув головой, рассмеялся Телятников. — Я буду газовать день и ночь. Куда вам сообщить о моих рекордах?

Уныло, не спеша путешественники пили чай. Старый ученый печально молчал, а Висковский, стараясь подавить в себе симпатию к Телятникову, пытался сохранить спокойное безразличие.

— Я вас немного провожу, — к удовольствию профессора, предложил кинооператор. — Для хорошего шофера десять километров не крюк.

И снова двинулись на автомобилях по пескам.

— Стоп! — закричал Телятников, вылетая вперед. — На горизонте озеро.

За барханами сверкала голубая вода.

— Недаром я поехал вас провожать! — ликовал Телятников. — Искупаюсь — и на попятную.

— Мираж, — сквозь зубы произнес китаец, — нет воды.

— Как хотите, я съезжу. Граня, вынь свой купальный костюм. Ты сейчас сможешь побить всесоюзный рекорд!

Кинооператор пустил машину на полный ход, но еще раньше, чем он возвратился, Висковский и Джамбон убедились в правоте слов Ли Чана. Мираж быстро рассеялся…

Медленно тащился «доджик» обратно, как вдруг на востоке опять блеснула синяя гладь воды.

Ли Чан, не спрашивая разрешения, уверенно свернул к озеру, но когда «бьюик» уже подъезжал к самой воде, он гневным движением повернул руль.

— Безумный! — воскликнул Джамбон. — Мы изнемогаем от зноя… Мы будем купаться…

— Нет!

— Но ведь это не мираж?

— Нет… Не мираж…

— Бедняга, твой разум испарился от солнечного жара! Вперед!

— Слушаюсь.

Автомобили подъехали к берегу, и все, за исключением Ли Чана, оцепенели от изумления: перед ними лежали искристые пласты каменной кристаллической соли.

— Постойте, постойте, — вытаскивая аппарат, закричал Телятников, — пятнадцать минут! Я должен заснять это место. Очень, очень смешно!

Пустыня, омрачившая наших спутников безрадостными сюрпризами, вскоре вознаградила их захватывающим приключением. Едва Телятников успел заснять озеро, за буграми поднялись столбы песка, и в нарастающем гуле, как при землетрясении, задрожала почва под ногами. Ли Чан, выхватив из-под брезента ружье, торопливо уселся за руль, и автомобиль понесся за дымным облаком песчаной пыли.