Он уплыл от неё подальше, если мог бы улетел, (хотя плавать — почти летать) смирив сексуальную зависимость, но долго, потом, вспоминая о сладких мгновениях, могущих не повториться никогда. Тогда он этого не ведал, ведь носил ещё хвост, и летал в водных просторах, не зная тяжести земного притяжения.

ГЛАВА 11

Муха куда-то пропала, её не было видно и главное слышно. Где-то — он об этом читал — одинокий человек пригрел на зиму подобное, разговаривал с этим, и даже подкармливал, а когда нечаянно раздавил, почти привыкшее и уже начавшее доверять ему насекомое, чуть не застрелился.

— Стреляться я не стал бы, но всё же где она? — подумал Дима и, кряхтя, покинул кубло.

Муха замолчала между рамами окна, замолчала лапками кверху, в такой позе, видимо, молчать ей было удобнее и естественнее.

— Где мой пистолет? — вскинулся Дмитрий и оглянулся в поисках вороного друга. Но это была шутка. — Может проветрить в комнате? — подумал он и полез на подоконник, чтобы открыть форточку… — А жаль мушку, я к ней уже тоже привык, тихая такая была, ненавязчивая… Нет, так нельзя! — вспомнил он о своей действующей метаморфозе. — Я не должен привыкать, не имею права, долой привязанность — одно из составляющих рабства! Любовь, дружба, родственные чувства — должны оставить моё сознание или я не обрету ощущения полёта никогда, — он взглянул на своё лицо в зеркало. — Очень хорошо, скоро меня никто не узнает! А ведь раньше почти летал… в молодости, во сне… даже сейчас иногда могу взлететь, но руками махать приходится больше и чаще — тяжёл стал, а вот, если вода — во сне… то, как головастик, к чёрту… как марлин… даже легче — почти лечу, пронзаю… и руками ничего не надо делать! — он открыл дверь комнаты и поднял с пола поднос уставленный едой. Под стаканом киселя лежала записка. Он приподнял стакан и, глотая густую сладкую жидкость, стал читать…

"Прими душ, пожалуйста, и проветри комнату, вонь по всей квартире. Фрэд уехал поступать в институт, я в командировку. Приеду, поговорим, жить так больше не смогу!"

— Бегут, как крысы с корабля! — усмехнулся Димка и поставил поднос на подоконник. — Пусть земля… извини, межоконье тебе будет пухом! — он поднял недопитый стакан с киселём и опорожнил, преданно глядя на почившую в бозе муху. — Освободилась, наконец! — он быстро съел остальное содержимое подноса и упал навзничь в серую простынь. — И Лиза норовит освободиться… Фрэд вот, наоборот, только запрягается, но если правильно себя поведёт в будущем, приблизится к свободе или наоборот — погрязнет, продастся в рабство — своё, чужое, наше, общее! На себе проверит современную метафизику с её соотношением свободы и необходимости, или объективацию Бердяева — в "ниспадении свободы в необходимость!" Ниспадёт… раз, другой, третий… может что-то и поймёт?! Все хотят свободы, видишь ли, а мне нельзя! Только захотел быть независимым, сразу решили от меня освободиться! Им просто необходимо — освободится! От меня! Ниспадают… как всегда, во веки веков, мать их ети… Бердяевщина! Здорово, подтверждающе, утверждающе, естественно, жизненно, верно, истинно, охренительно!

От свободных — освобождаются!

Надо найти сподвижников, тех, кто тянется к источнику свободы, рядом с ними, сообща, можно будет подняться над тьмой зависимости, над этим "ниспадением", взлететь, стать "просто пролетающим", это лучше, чем "просто прохожим" и не надо мучиться до десятой ступени — Бодхи.

И вообще я не собирался умерщвлять желания, наоборот: хочешь — пивка попей, хошь — радио послушай, а то какая же это свобода — голодать, не радоваться стакану доброго вина, белому мясу омара, друзьям? Омар, кстати, Хаям тоже был не дурак, думаю, но насчёт друзей, между прочим, не очень-то ликовал. Как там у него?

"Друзей поменьше, сам, день ото дня,

Туши пустые искорки огня!

А руку жмёшь, всегда подумай, молча:

— Ох, замахнуться ею на меня!"

— Да, это точно, это правильно! Но вино он превозносил, оно его не предавало… или он не предавал… вино! Чтоб вино стало предателем, нужно выпить его очень много! Кто знает меру — свободен от предательства и не провоцирует измену! Ого, нормально я выдал… На кровати, кстати, удобнее думать, чем в бочке! Не прав был Диоген: сначала надо напрячься, чтобы заработать на кровать, а потом — думать! — Димка ощерился всеми нечищеными зубами, и пришедшая, в горизонтально положенную голову, мысль, сняла поспешную, но неуспешную радость. — А свобода, как же, она компромиссов не знает! Да… — он задумался… — Может бочку купить, пока не поздно? — вот теперь улыбка заслуженно засияла на его заспанном, измятом лице. — Бляха муха! — он быстро взглянул в застеколье, на засыхающий трупик единственного друга. — Я снова улыбаюсь, смеюсь, радуюсь! Прости! — улыбка нехотя сползла и до времени умерла. Он моргнул пару раз почти слипающимися от выделений ресницами и бодро вскочил с кровати.

— Только думать — скучно! И быть всегда грязным и вонючим тоже как-то зависимо, — подумал он, влетая в ванную, вылетая из светло-зелёного халата и залетая под щекочущие струи горячего душа… Из под воды он тоже вылетел, он был уверен в этом, даже удивился, состояние тяжести уменьшилось, настроение поднялось высоко… под потолок, если бы не эта блочная темница, он бы точно взлетел к небу. Оказывается, у свободы были другие желания, кроме лени и бездействия. — Нет, нельзя быть зависимым от лени! — решил Дима. — По крайней мере, в том, что касается здоровья! Вносим коррективы: насколько возможно стараться не навредить, как истинный врач, не современный грач, вечно сующий в твой карман огромный нос в поиске корма, а этакий Гиппократ, Авиценна, Парацельс, Пирогов! — те, кем действительно гордится медицина… не наоборот!

* * *

Дверь хлопнула вслед, с надеждой на его полное, скорое исцеление и истинное освобождение, он это почувствовал и надеялся, что не разочарует кусок древесины, посаженной на петли, словно на кол, она — дверь, могла, должна была понять и оценить его стремления. Он знал куда пойдёт, — к таким же рыщущим свободы; они собирались у супермаркета, вели интересные разговоры: часто об искусстве, никогда о политике, сварливых жёнах, детях — сопливых дебилах, что могло претендовать на явное освобождение мысли. Ему пришёл в голову афоризм, что мол "на освобождение мысли от мысли" и он, разозлившись на себя, прогнал, освободил мысль… от плохой мысли, решив, что теперь не до афоризмов.

— Тьфу ты чёрт, ну что я за человек, нет, чтобы как все… обязательно с подковыркой. Злой ты Дима, злой, а это плохо! — он взглянул на кучкующиеся вдали, у магазина, серые фигурки и продолжил думать о них добро и тепло… с пониманием:

Иногда они выпивали, может, и всегда, но норму знали, а если и теряли, то ведь от плохой водки и в этом была не их вина, а изготовителя, даже Володя Высоцкий пел об этом в своё время, и оно, время, осталось с ним, с нами, совершенно не меняясь, как истинный друг.

Дима шёл к ним и мял в кармане мелкую купюру, без неё не рискнул бы пойти на контакт, хотя, раньше, частенько подкидывал компании бывших интеллигентов какой ни какой рублишко на винишко и мог бы, казалось, рассчитывать… но пока, ещё, не освободился от назойливой порядочности!

— О… ёксель — моксель, как я мог забыть, что самая страшная обуза для моего перерождения — это порядочность, совесть, благородство, честность… — испугался Димка, но потом подумал, что возможно, теряет в этом случае не много, если вообще теряет, хотя… он стал перечислять дальше… — напряжение труда, желание созидать, родить, ставить на крыло… — тяжкий вздох вырвался из его груди. — Но ведь и птичка выкармливает птенцов, трудится для них, в рабстве у природы! Нет, что-то я передумал быть птичкой! Не такие уж вы и свободные! — сказал он голубям и воробьям, ботинками топча их крошки. — Разве кукушка? О!!! — решил он, приближаясь к магазину. — Если уж я решил стать абсолютно свободным в этой жизни, то не должен спешить вручать им свою деньгу. Уподобляясь им, я должен постараться пообщаться на халяву, я ведь угощал их, раньше, в конце концов! Смотри, как радостно встречают, улыбки шире, чем у меня была на службе в банке".