Но три актера на возвышении переходят уже ко второй части триптиха, иными словами, к убийству; и на сей раз демонстрация акта покоится на вполне объективных основаниях, а именно на крови — при условии, разумеется, что применяются способы, вызывающие достаточно обильную внешнюю геморрагию. То же самое относится и к третьей части, где рассматривается естественный и традиционный цвет пламени, чья максимальная интенсивность достигается, если осуществить поджог при помощи бензина.

Зрители, сидящие параллельными рядами на кухонных стульях, благоговейно внимают диалогу, напоминая своей неподвижностью набитые соломой чучела. А поскольку я остаюсь в глубине залы у стены, ибо свободных мест нет, и вижу только спины, мне легко представить себе, что лица у них вообще отсутствуют, что это просто костюмы, набитые соломой и прикрытые сверху лысыми или кудрявыми париками. Впрочем и участники диалога исполняют свои роли в абсолютно отстраненной манере, говоря в пространство прямо перед собой и ни на ком не останавливая взора, как если бы напротив никого не было, как если бы зала была пуста.

И вот уже хором все трое одновременно произносят один и тот же текст прежним ровным нейтральным тоном, не выделяя интонацией ни единого слова или слога. Это изложение заключительной части: идеальным преступлением, включающим в себя все три изученных элемента, могла бы стать насильственная дефлорация юной девственницы, предпочтительнее всего — с молочно-белой кожей и очень светлыми волосами, с тем чтобы жертва затем была умерщвлена (наилучшие способы — вспороть ей живот или перерезать горло), а обнаженное окровавленное тело в качестве завершающего аккорда сожжено при помощи бензина, который мало-помалу воспламенил бы весь дом.

Уши мои все еще заполняет вопль ужаса, боли, смерти, пока я рассматриваю скомканные простыни и муслиновое белье, кучей лежащее на полу — этот импровизированный алтарь, чьи останки постепенно обретают ослепительно красный цвет: сначала в центре появляется пятно с очень четкими контурами, которое мало-помалу расползается по всей поверхности.

Зато огонь, едва лишь спичка опалила краешек кружевной оборки, пропитанной бензином, вспыхивает мгновенно во всей своей мощи, так что за языками пламени тут же исчезают еще слегка трепещущая жертва, груда тряпок, сыгравших свою роль в ритуале умерщвления, охотничий нож и сама зала, откуда я едва успеваю выйти.

Дойдя до середины коридора, я замечаю, что пожар бушует уже на лестнице, охватив сверху донизу здание, в котором я излишне задержался. К счастью, остаются железные наружные лестницы, которые зигзагом спускаются по фасаду дома. Повернув назад, я устремляюсь в другой конец коридора к двери в виде окна. Оно заперто. Тщетно дергаю я шпингалет, мне не удается его сдвинуть. Едкий дым заполняет легкие и слепит глаза. Сильным ударом ноги, каблуком в самый низ оконной рамы, я вышибаю стекло, осколки которого с хрустальным звоном падают на металлическую площадку. Свежий воздух, хлынувший ко мне, приносит с собой, перекрывая гул пламени, вопль толпы, собравшейся в самом низу, на улице.

Проскользнув в отверстие, я начинаю быстро спускаться по железным перекладинам. Со всех сторон, на каждом этаже разлетаются стекла, лопаясь под влиянием жара. Перезвон осколков, постоянно усиливаясь, сопровождает меня во время бегства. Я перескакиваю сначала через одну перекладину, затем через две.

Время от времени я на секунду приостанавливаюсь, чтобы наклониться через поручень: мне кажется, что толпа у меня под ногами удаляется все больше; я даже перестал различать крохотные головы, поднятые ко мне; вскоре остается лишь одна черная точка в сгустившейся темноте, но, возможно, это только отблеск на асфальте, омытом недавним ливнем. А в тревожном сигнале пожарной машины, промчавшейся вдалеке, издав два жалобных гудка, звучит нечто надежное, успокоительное, привычное.

Я закрываю дверь-окно, шпингалет которого следовало бы смазать маслом. Теперь здесь царит полное безмолвие. Я медленно поворачиваюсь к Лоре, оставшейся в нескольких метрах сзади, в коридоре.

— Нет, — говорю я, — никого нет.

— Но он же стоял здесь, будто на посту, весь день.

— Значит, он ушел.

За углом дома напротив я только что ясно увидел черный плащ, сверкающий еще больше после дождя и блеснувший в желтом свете близко стоящего фонаря.

Я прошу Лору описать субъекта, о котором она говорит; она тут же перечисляет уже известные приметы, изъясняясь медленно и неуверенно, но демонстрируя хорошую память и наблюдательность. Я говорю, чтобы сказать хоть что-то:

— Отчего ты решила, что он следит за этим домом? И даже мне самому тон мой кажется неубедительным.

— Он постоянно разглядывает окна, — отвечает Лора.

— Какие окна?

— Это и те, что в двух пустых комнатах с каждой стороны.

— Значит, он видел тебя?

— Нет, он не мог: я стояла в глубине, а внутри слишком темно. В стеклах он видит только отражение неба.

— Откуда ты знаешь? Ты выходила?

— Нет! Нет! Нет!

Этого вопроса она панически пугается, затем, через несколько секунд, добавляет спокойнее:

— Я рассчитала, сделав чертеж. Я говорю:

— В любом случае, раз он ушел, значит, следил за другим домом, или просто поджидал кого-то, или же укрывался от дождя, надеясь, что ливень скоро кончится, и можно будет продолжить путь.

— Дождь шел не весь день, — отвечает она. И по тому, как звучит ее голос, я догадываюсь, что она мне больше не верит.

Вновь я думаю, что Фрэнк, наверное, прав: от этой девушки исходит опасность, потому что она хочет знать больше, чем способна вынести. Нужно все-таки принять решение.

— А потом, он уже был здесь вчера, — говорит Лора. Я делаю шаг по направлению к ней. Она тут же отступает на шаг назад, не сводя с меня блестящих испуганных глаз. Я продвигаюсь еще на один шаг, затем на другой, и каждый раз на столько же отступает Лора.

— Мне придется…, - начинаю я, стараясь подыскать нужные слова…

Именно в этот момент над нашими головами слышится какой-то звук: тихие, но отчетливые удары, как если бы кто-то трижды тихонько стукнул в дверь, желая войти в одну из комнат. Все они пусты, и в доме никого нет, кроме нас. Возможно, это хрустнуло дерево, и звук показался нам таким неестественно отчетливым, потому что сами мы производим очень мало шума, делая крохотные шажки по плиточному полу. Лора вполголоса спрашивает:

— Вы слышали?

— Что?

— Кто-то стучал.

— Нет, — говорю я, — ты слышала меня.

Я уже добрался до лестницы и положил руку на перила. Чтобы успокоить ее, я, не шевельнув ни ладонью, ни пальцами, трижды постучал ногтем по круглой деревяшке. Лора вздрогнула и посмотрела на мою руку. Я повторил свое движение на ее глазах. Несмотря на большое сходство между звуками сверху и моей имитацией, девушка, по-видимому, не вполне поверила мне. Она посмотрела на потолок, затем опять на мою руку. Я снова начал медленно продвигаться к ней, а она в то же самое время стала пятиться.

Отступая шаг за шагом, она уже почти достигла двери в свою комнату, когда мы вторично услыхали тот же самый звук, на верхнем этаже. Мы оба остановились, напряженно прислушиваясь и глядя туда, откуда могли доноситься удары. Лора еле слышно прошептала, что ей страшно.

Рука моя не опиралась более о перила или обо что-нибудь еще.

И мне было трудно придумать другой сходный трюк.

— Ну, что ж, — говорю я, — сейчас поднимусь и посмотрю. Но это скорее всего крысы.

Я тут же повернулся и пошел назад к лестнице. Лора стремительно бросилась в свою комнату и попыталась закрыть дверь на ключ, разумеется, безуспешно, поскольку замок блокирован с того времени, как я засунул в него гвоздь именно в этих целях. Как обычно, Лора упорствовала в течение нескольких секунд, безнадежно пытаясь повернуть язычок; затем, отказавшись от своего намерения, направилась к кровати, так и не прибранной, где, конечно, пряталась, не раздеваясь. Ей даже не пришлось снимать обувь, потому что она всегда ходит босой, о чем, кажется, уже было сказано.