Никифор Семенович не смутился.
— Ну зататукал!.. А что же ты думаешь, — проговорил он, — и во мне прежде было достаточно темноты. Поглядишь — совестно станет за прошлую несознательность, зато старое припомнишь — новых глупостей поменьше натворишь. А уж вам, молодым, повторять этого не следует. Вам уже с детства к культурности приучаться надо. Вот о чем разговор идет, сынок…
В прохладный августовский день «Леонид Красин» уходил в дальний рейс. На берегу собрались провожающие: друзья, жены, матери, ребятишки. За черным, заново выкрашенным бортом корабля, которым он касался береговой стенки, уже стукотали дизеля. В последний раз торопливо обняв Евдокию Тимофеевну и Володю, Никифор Семенович прыгнул на нижнюю решетчатую площадку трапа и, держась за леер, скомандовал наверх: «Пошел трап! Вира!»
И, возносясь вместе с трапом, крикнул сверху:
— Ну, счастливо!.. Пошел, Вовка, в науку! Расти, мальчуган!..
Перезвякнулись на мостике и в машине. Взвились отданные на корабль концы. Между бортом и берегом образовалась ширящаяся с каждым мгновением пропасть, в которой бурлила вода. Маленький буксирный катер с толстой, сплетенной из канатов подушкой над форштевнем, словно с пришлепкой на носу, уперся ею в борт «Красина» и стал отпихивать его от берега, чтобы помочь теплоходу выйти из узкого пространства бухты. Огромное тело корабля сперва казалось неповоротливым, но, очутившись на просторе устья и словно обретя привычную свободу, стало выглядеть ловким и мощным. «Красин» коротким гудком отблагодарил буксир за подмогу, тот отвечал ему своим пискливым голоском. Теплоход загудел торжественно, долго, то затихая, то снова оглашая все окрестности своим тягучим прощальным ревом…
Отец ушел в новое плавание.
На другой день Евдокия Тимофеевна с сыном уехала в Керчь: через неделю Володе надо было впервые идти в школу.
А еще через месяц Володя уже твердо решил, что самое интересное в жизни — это входить с журналом в класс, неся глобус или чучело какой-нибудь птицы, и чтобы все в классе сразу вставали, как только ты появишься, и громко хором здоровались с тобой. Ты садишься важно за стол, вешаешь красивую картину на стену, и ты все знаешь, тебя все уважают, все слушаются и даже немного побаиваются. Ты можешь читать все, что написано в классном журнале, и заглядывать в любые отметки. Ты имеешь право вывести из класса любого силача, если он забалуется, и толстым красным карандашом или — даже более того — совершенно красными чернилами подчеркивать ошибки в тетрадях и подписываться внизу страницы: «Смотрел В. Дубинин, 100 ошибок. Очень плохо»…
Словом, все было ясно: Володя знал теперь окончательно, что, когда он вырастет большой, он станет учителем. И учился он сам в двух первых классах отлично.
Потом опять стали появляться силуэты кораблей, сперва на промокашке, а потом на полях черновичков, где на пробу решались домашние задачки. И уже захотелось быть не просто учителем, а специально морским преподавателем. И каждая чурбашка, попавшая в руки Володе, через час превращалась в подобие какого-нибудь судна, две-три лучинки становились мачтами, спички — реями. И весь стол Володи был заставлен маленькими самодельными кораблями, линкорами, миноносцами, фрегатами с парусами из папиросной бумаги и алыми вымпелами, вырезанными из конфетных оберток. А рядом с моделями кораблей, понемножку тесня их и занимая все больше и больше места на Володином столе, все растущей стопочкой укладывались книги.
Книги стали новой страстью Володи. Они не вытесняли прежних увлечений — наоборот, они питали старые мечты и порождали новые, еще более увлекательные. Путешественники, воины, революционеры, люди отважные, презиравшие смерть, не знавшие страха, великодушные, воители за правду, ненавистники лжи и насилия действовали в этих особенно полюбившихся мальчику книгах. Герои врубались в полярные льды, чтобы проложить новые дороги для человечества. Они открывали новые моря и материки, они резко бросали вызов несправедливости, дрались на баррикадах… Одни из них умирали в неравном бою под красным знаменем, но другие вставали на их место, подхватывали алый стяг, поднимали его высоко над всем потрясенным миром…
Володя читал много и частенько без разбора. Не спросясь, брал он книги у Валентины.
— Ну что ты всегда берешь без спросу! — сердилась сестра. — Ты же все равно ничего не поймешь в этой книге. Я ее сама только в прошлом году, когда уже в пятом классе была, прочла. Это же серьезная книга. Видишь? Тут написано: «Для среднего и старшего возраста».
— А я уже почти что средний.
— И ничего подобного, ты еще младший. Средний считается уже с пятого класса. Тебе еще далеко до среднего. Тебя еще даже в пионеры не приняли.
— Во-первых, я тебе, Валентина, определенно заявляю, что меня вот-вот примут… А во-вторых, пионерам, если они настоящие, не следует нос задирать перед теми, кто еще не принят. Потому что, когда примут, неизвестно еще, кто будет лучше по пионерской линии. Вот смотри, будешь переходить в комсомол, я тебе отвод дам!
— Так тебя и спросят!
— Пока еще не спросили, так спросят. А «Спартака» я все равно возьму. Я его уже прочел и еще читать буду, потому что эта книжка не для вас, она не девчачья. Это боевая книга про гладиаторов, революционная. Это тебе не твои романы! Я вот брал у тебя позавчера, так живо бросил. Что за интерес? Разговаривают, разговаривают все про любовь одну, переживают, говорят, спорят, а никаких приключений не происходит, никто даже не сражается.
— А Спартак твой не переживает? Его тоже Валерия Мессала как полюбила!
— Ну и что ж, что полюбила? — не сдавался Володя. — Полюбила потому, что он справедливый был, всех смелее, за рабов воевал, за свободу. А не просто так полюбила!
— А он тогда ее за что полюбил, если она была, совсем наоборот, римская богачка?
— А он ее перевоспитывал, и она стала тоже за него… Эх, что ты понимаешь! А я прямо даже наизусть помню там. — И Володя, схватив линейку со стола в правую руку, а левую продев через ручку круглой корзины, стоявшей на стуле, выставив ее, как щит, перед собой, двинулся на Валентину: — «С громовым „барра“, которое потрясло окрестные холмы, могучий Спартак двинул своих гладиаторов против многотысячных легионов римлян… „Свободы и света! — воскликнул он. — Победа или смерть!“
— Мама! Чего Володька опять книжки берет без спросу и еще лезет! — пищала Валентина, отбивая выставленным вперед веником атаку восставших гладиаторов.
Появлялась мать, молча отнимала у Володи корзину и линейку, вырывала из рук Валентины веник и разводила враждующие стороны по разным комнатам.
Часто теперь, мастеря новый корабль или какую-нибудь другую хитроумную самоделку, Володя упрашивал мать почитать ему вслух. Евдокия Тимофеевна брала книгу, садилась возле стола. Она сама давно уже полюбила книги. Голос у нее был негромкий, немножко монотонный, но каждое прочитанное слово произносила она с уважением, истово и доверчиво. И лицо у нее при этом было по-хорошему строгим, будто она сообщала сыну какие-то очень важные, только им двоим доверенные тайны. Володе очень нравилось работать, слушая чтение матери. Иной раз он даже вскакивал со своего места, кидался на шею к Евдокии Тимофеевне и целовал ее, приговаривая:
— Ну, знаешь, мама, ты так читаешь, так читаешь, что прямо я будто своими глазами все вижу! Так никто не может читать, как ты!
Так они прочитали пушкинские сказки, «Воздушный корабль» Лермонтова. Взялись читать Гоголя. Особенно понравился Володе «Тарас Бульба». Какие удалые и сильные люди были описаны в этой книге, с какой веселой отвагой рубились они в бою с врагами русской земли! Ах, как захватила обоих — и мать и сына — эта дивная книга, где слова сами и пели, и смеялись, и плакали, и передавали то свист сабли и стремительный топот казачьей конницы, то тишину теплой приднепровской ночи…
Немало новых мечтаний вызвала эта книга у Володи. Не раз всплакнула над ней Евдокия Тимофеевна. На всю жизнь запомнил Володя, как читала ему мама те страницы, где описывалось, как мать пришла ночью посмотреть на сыновей, которых утром она должна была проводить в Сечь. Как хорошо читала мама эти страницы!