Морис РЕНАР

Туманный день

Надевайте плащ, Шантерен, — сказал мне мой друг Флери-Мор. — Становится свежо, а я хочу показать вам свои грибные плантации,

— А это далеко?

— В двух шагах. Там, наверху. — Геолог показал на вершину холма. — Видите эту шишку? Она заслуживает того, чтобы быть знаменитой. Из ее камня сложен Реймсский собор, во всяком случае частично. Гора буквально пронизана подземными галереями; это заброшенные каменоломни. Две из них я использую для разведения грибов; они открываются по другую сторону холма. Можете взять ружье, мне здесь дано право охоты. Идемте!

— Уже поздно… четвертый час…

— Мы успеем вернуться до наступления темноты. Ну, в путь!

Я взял свое ружье двенадцатого калибра и сумку, Честно говоря, я ничего не имел против экскурсии мне, давнему любителю природы, никогда не надоедает наблюдать сумерки.

Было 26 октября 1907 года.

Тропинка полого поднималась среди убранных виноградников и спаржевых плантаций. Крестьяне собирали опавшую листву и складывали в кучи, чтобы сжечь; повсюду мелькали огни, и в тихом воздухе стояли столбы дыма. Мы не спеша поднимались к полосе леса, окрашенного в цвета осени. Я часто поглядывал через плечо на открывавшуюся внизу лощину. Когда мы подошли к опушке, тропинка, — сделав крутой поворот, открыла всю лощину сразу — широкий, уходящий вдаль полукруг, прекрасную картину начала брюмера — месяца туманов. Несмотря на неприветливую, холодную погоду и тусклое небо, на дымку, слишком рано затянувшую болотистые дали, покров пожелтевшей листвы сверху казался освещенным солнцем. Поднимаясь все выше, мы прошли лес. Ни одно дуновение не шевельнуло ветвей. Иногда только внезапно осыпалось дерево, и тяжелый шорох листвы походил на шум дождя. Ощущалось непреодолимое замирание природы, предвестник зимы; осень подходила к концу…

Дорога спустилась в какую-то песчаную выемку, похожую на траншею. Но прежде чем двинуться дальше, мы поговорили о тумане, дымка которого, словно серая плесень, сгущаясь на глазах, уже затянула почти все внизу. Над Кормонвиллем нависло плоское облако; невидимые руки ткали из конца в конец долины паутинные покрывала, неподвижные и все более плотные, а на равнине возникали, неведомо откуда, все новые длинные дымные полосы. Не успели мы сделать и несколько шагов, как они уже затянули все вокруг до самого края обрыва, откуда вскоре должна была подняться ночь.

— Поторопимся, — сказал Флери-Мор. — Так недолго и простудиться.

Я спустился следом за ним в выемку.

Через минуту мне показалось, что все вокруг становится призрачным. Я провел рукой по глазам, но дымка не исчезала. Это был туман. Своей кисеей он уже окутал и нас.

— Вы не боитесь заблудиться в тумане? — спросил я.

Мы шли между стенами прослоенного рыхлой землей песчаника. Мой спутник взял горсть этой земли, растер между пальцами и показал мне. Я увидел множество известковых частиц, крохотных осколков аммонитов и других доисторических представителей морской фауны; некоторые из них благодаря своей миниатюрности сохранились в целости.

— Ну, что я вам говорил утром?

Я прекрасно помнил все, что услышал от него, и сейчас опять, словно бы со стороны, увидел, как наш автомобиль вырвался из Арленского леса. Это было так неожиданно, как если бы снова взошло солнце. Насколько хватал глаз, перед нами раскинулась равнина Шампани — белесая от меловых отложений, всхолмленная крупными красивыми складками; казалось, они движутся, будто волны. Разбросанные кое-где селения походили на скалистые островки. Сосновые рощицы темнели своими, как по шнурку протянутыми прямоугольниками. Вдали виднелась дорога, она была такой прямой, что ее можно было принять за причал.

«Мы делаем по семьдесят пять километров», — сказал тогда Флери-Мор. А мне хотелось услышать: «Мы делаем по сорок узлов», — настолько все вокруг внушало, иллюзию моря.

«Конечно! — воскликнул Флери-Мор, когда я сказал ему об этом. — Шампань похожа на океан, как дочь на отца. Все говорит о ее бывшей принадлежности Нептуну, о том, что па ее месте в древности было море. И смотрите: вон те холмы стали первой сушей — это произошло в эпоху эоцена, когда море постепенно отступило…»

Вот о чем я вспомнил сейчас.

— Все это очень хорошо, друг мой, — сказал я… Но этот туман! Вы не боитесь заблудиться, если он станет гуще?

— Ничуть! Я знаю эти места как свои пять пальцев. Я дошел бы до плантаций с закрытыми глазами! Впрочем, туманы у нас никогда не бывают густыми. Если хотите, мы ускорим шаг и быстро выйдем из него.

Действительно, миновав выемку, дорога сделалась круче, и дымка вокруг нас стала прозрачнее. Я воспользовался этим, чтобы осмотреться, и увидел, что внизу, под нами, туман стал еще гуще и уже совсем скрыл Кормонвилль. Клубы тумана заполняли всю долину.

Наконец мы поднялись на усеянную щебнем горную террасу, поросшую можжевельником. Это место показалось мне очень печальным, было даже как-то неловко находиться здесь не в трауре и отчаянии. Уединение, тишина и неподвижность всего вокруг дополняли впечатление. Местность, овеянная какой-то тайной меланхолией, напоминала готовый растаять пейзаж, написанный пастелью.

Флери шел не останавливаясь. Наши башмаки топтали жесткую, режущую траву.

— Черт! Это все-таки странно! — воскликнул мой проводник.

Глядя отсюда, можно было подумать, что Шампань превратилась в огромную снежную равнину. Все исчезло, поглощенное арктическим покровом, который отсвечивал под тусклым солнцем. И самым удивительным здесь было острое чувство одиночества. У меня было ощущение, что этот пушистый всемирный потоп пощадил только нас на нашей вершине. Полную иллюзию нарушали лишь голоса дровосеков, странно звучавшие где-то ниже этого непроницаемого для глаза слоя.

— Здесь и устроил я свои грибницы.

Флери свернул с дороги на тропинку. Слева от нас, на круто поднимающемся откосе, теперь тянулась сосновая посадка; справа — спускался, теряясь в тумане, крутой склон, поросший терновником и ломоносом с засохшими, похожими на пауков цветами.

Склонившееся уже солнце, которое еще совсем недавно ярко сияло, было теперь бледным диском, затуманенным испарениями, — двойником луны. Вдалеке уже ничего не было видно. Возле кустов фестонами клубился туман, готовый затопить и нашу тропинку.

И вдруг солнце погасло, словно китайский фонарик, в котором задули свечу. Нас окружила белесая тьма. Только кусты орешника расплывчатыми пятнами то появлялись, то исчезали вновь. Леденящий белесый мрак все сгущался.

Не внимая моим советам, любитель грибов упрямо двигался к своим плантациям. Я видел перед собой лишь его смутную тень. Теперь мы с трудом различали. только тропинку под ногами. Тяжелый влажный воздух распирал мне легкие, зубы у меня стучали, брови и борода намокли, одежда покрылась росой. Мне казалось, я превращаюсь в пропитанную талым снегом губку.

А туман все густел. Он был так плотен, что в нем не задохнулась бы и рыба. Положительно, воздух превращался в воду!

Я попытался выразить свою тревогу шуткой:

— Не придется ли нам плыть, друг мой, как в те незапамятные времена, когда над этими холмами шумел океан?

Голос звучал как сквозь кляп. Флери-Мор меня не услышал или притворился, что не слышит. Но безмолвный призрак, шедший впереди меня, вдруг замедлил свои беззвучные шаги. До этого момента я мог видеть вытоптанную почву, по которой ступали мои блестящие от росы башмаки, теперь и она исчезла. Флери-Мор остановился. Я взглянул на его ноги — их не было видно. Снизу поднимался какой-то второй туман. Он доходил нам уже до колен. Холодный как лед, он пронизывал нас насквозь.

Флери-Мор наклонился ко мне.

— Лучше подождем, пока это пройдет, — сказал он самым естественным тоном. — Право, так можно и заблудиться! Но это не продержится долго. Очень интересный случай, прямо-таки редчайший!

Туман тут же поглощал клубы пара, которые вырывались у него изо рта.