…А жизнь Счастливой Кими уже не висела на волоске. Ее тело покрыли белой простыней, и сестра, несколько суток не покидавшая палату, впервые вышла на улицу.
Над Хиросимой был поздний вечер. Увидя огоньки свечей у каменного шатра над захороненными списками жертв Хиросимы, маленькая японка подумала, что это памятник не только мертвым, погибшим шестого августа 1945 года, но и живым, которые еще борются с лучевой болезнью, как боролась с ней Кими. И запекшиеся губы маленькой японки шептали страшные проклятия всем, кто служит идолу новой войны…
Загробная жизнь Остапа Шелеха
Самолет из Львова прилетел в полдень. Но Ляля появилась в Эосе только под вечер, после прибытия теплохода из Ялты.
До поздней ночи в комнате Тургиных не гас свет…
А на следующее утро майор Анохин вызвал к себе хранителя эосского заповедника.
Спокойный, исполненный достоинства, опираясь руками на край маленького стола, сидит Остап Шелех перед майором. В кабинете их двое.
— Товарищ Шелех, я пригласил вас, чтобы выяснить некоторые обстоятельства… Вы учились во Львовском университете?
— Да.
— В какие годы?
— С 1908 по 1913 год.
— Вы его закончили?
— Да… историко-филологический факультет.
— Конечно, прошло уже много лет, но кое-кого из своих однокурсников вы еще помните?
— Разумеется.
— Кого?
— Юлиана Радзиковского, Андрея Стафийчука, Менделя Хусида, Вацлава Бжеского, Казика, то есть Казимижа… ну, как его фамилия… вылетит же из головы… Ну да, Гжибовского.
— Это все ваш курс?
Шелех кивает головой.
— Скажите, а фамилия Дупей вам не помнится?
— Дупей… Дупей, — вспоминает Шелех. — кажется, был у нас такой студент.
— Кстати, Остап Петрович, почему вас нет в списке выпускников 1913 года?
Шелех пожимает плечами:
— Какая-нибудь ошибка писарей канцелярии.
Анохин берет из папки на столе несколько листов.
— Студент Остап Шелех значится в списках третьего, четвертого и пятого курса…
— Значит, явное недоразумение. Lapsus calami, как говорят юристы, — ошибка пера.
— А может быть, это ошибка памяти? — Анохин неожиданно поворачивает разговор. — Не потому ли студента Остапа Шелеха нет среди выпускников, что он трагически погиб за два месяца до выпускных экзаменов?
Шелех молчит.
Майор достает из среднего ящика стола большую групповую фотографию.
— А вот студент Юрии Дупей числится во всех списках, есть на фотографии выпускников и почему-то поразительно похож на вас.
Шелех будто потерял дар речи.
— Так кто же вы такой? Шелех или Дупей?
В это время открылась дверь, и вошел Троян. Майор встал. Шелех удивленно посмотрел на Трояна и, начиная понимать все происходящее, тоже привстал.
Троян садится в кресло, поворачивается так, чтобы хорошо видеть лицо Шелеха, и повторяет вопрос:
— Ну, так кто же вы: Остап Петрович, — Шелех или Дупей?
Шелех продолжает молчать.
— Номер двадцать три, полицейский комиссариат города Львова ничего не говорит бывшему студенту Дупею?
Шелех молчит.
— А фамилия господина Штрассера из департамента полиции в Вене?
— Это все прошлое… — медленно, растягивая слова, заговорил наконец Шелех. — Студент Дупей виноват перед совестью и законом. Но имени Шелеха я не запятнал. Стыдно было… От старого не хотел оставить даже фамилию… Бежал сюда, чтобы начать новую жизнь.
— Бежали, но по дороге завернула к галицийским националистам в их республику ЗУНР, а потом к господину Кововальцу в ОУН?
— Я же от всего этого уходил. Уходил, в кровь разбив ноги. И тем, что было потом, я разве не искупил грех молодости?
— Это вы о чем? Тридцать лет хранителем? Спасение заповедника? Бегство к партизанам?.. Между прочим, расскажите нам о своем побеге из-под ареста. Это когда было?
— Осенью 1943 года.
— Точнее, — вступает в разговор Анохин.
— Двенадцатого ноября.
— При каких обстоятельствах? — снова спрашивает Анохин.
— Вечером повезли за город на расстрел…
— Одного?
— Да.
— Дальше, — говорит Троян.
— Дорога возле леса была плохая, машина пошла совсем медленно. Я выпрыгнул, автоматчики погнались, открыли стрельбу. В том лесу я и спасся.
— Сколько было автоматчиков?
— Трое.
— Это с шофером? — спрашивает Анохин,
— Нет.
— Долго гнались?
— Долго. Но далеко в лес побоялись идти
— Все у вас сходится… Только вот что странно, — говорит Троян: — почему это автоматчики — между прочим, их было двое — не поймали бежавшего, когда он упал, зацепившись, вероятно, за корни старого дуба?
— Счастливая случайность. — Шелех еще владеет собой.
— А то, что машина, с которой вы спрыгнули, даже не остановилась, — тоже счастливая случайность? Не слишком ли много случайностей, гражданин Шелех? Вы ведь летом 1941 года остались здесь тоже благодаря случайности?
— Со сломанной ногой далеко не уйдешь.
— А когда у вас, Шелех, случился перелои ноги?
— Дней за десять до эвакуации заповедника. Ящик на ногу упал.
— Кто-нибудь был при этом? — интересуется Анохин.
— А как же, моя помощница, Мария Петровна.
— Она теперь в заповеднике не работает? — продолжает Анохин.
— Еще в войну погибла от бомбежки.
— Впрочем, есть самый верный свидетель, — говорит Троян, поднимаясь с кресла. — Товарищ майор, надо пригласить из госпиталя рентгенолога с передвижным аппаратом. Если нога была сломана — на кости остался рубец.
Анохин протягивает руку, чтобы снять трубку. Шелех порывисто останавливает его.
— Не утруждайте себя, гражданин следователь. Дайте мне, пожалуйста, бумагу, я все напишу.
Анохин передает ему стопку бумаги.
— Вы только не забудьте о событиях нынешнего лета. Склеп. Палка. Чертеж… Словом, «белая бабочка», — говорит полковник Троян.
В ночь на 15 марта 1910 года студент второго курса университета Остап Шелех был доставлен в полицейский комиссариат города Львова. За две недели до этого у Шелеха, уроженца небольшого села под местечком Снятин, умерла мать. Он остался одиноким. Отец и брат Остапа, следом за всеми родичами, давно подались за океан. Теперь они были далеко — в канадской Альберте.
После долгих странствий Шелехи забрели в горняцкую долину. И там на шахте Гилькрист, возле Бельвю, отец с сыном добывали уголь. Чуть свет, взяв с собой взрывчатку, вооружившись ломом и лопатой, они спускались в штреки, где малейшая неосторожность могла стоить жизни.
Остап знал, на какие тяжелые, добытые в муках деньги он обучался в Снятинской гимназии, а теперь в университете. И когда его взяла полиция, он не столько мучился ожиданием своей участи, сколько от сознания, какой горькой будет для отца весть об исключении Остапа из университета. Эта мера нередко применялась в отношении студентов-украинцев, которых вообще в университете было не так уж много, а на курсе Шелеха в особенности.
Все преступление Остапа заключалось в том, что на сходке студентов-украинцев, собравшихся отметить годовщину со дня смерти Тараса Шевченко, Шелех, прочитав «Заповит», сказал:
— Недалеко то время, когда сбудутся мечты нашего великого Кобзаря.
Вероятно, на первый раз полицейский комиссариат ограничился бы взятием студента Шелеха под наблюдение. Но как раз в те дни из Вены поступила депеша, требовавшая суровых мер против всяких выступлений «украинских элементов». И, желая показать начальству свое усердие, львовская полиция в связи со сходкой произвела ряд арестов среди украинского студенчества.
Чиновники комиссариата, однако, просчитались. Репрессии вызвали брожение в университете, протест многих польских студентов. Требовали освобождения арестованных.
Первым был выпущен сокурсник Остапа Юрко Дупей. Он состоял в комитете, собиравшем шевченковскую сходку, но на самом вечере отсутствовал из-за болезни. Этим объяснили его освобождение. Однако причина тут была другая.