84. И. Д. Якушкину[253]
28-го числа [май 1843 г., Тдринск].
Вы уже знаете печальную, тяжелую весть из Иркутска. Сию минуту принесли мне письмо Волконского, который описывает кончину Никиты Муравьева и говорит, что с тою же почтою пишет к вам. Тяжело будет вам услышать это горе. Писать не умею теперь. Говорить бы еще мог, а лучше бы всего вместе помолчать и подумать.
Сестра пишет, что в июне обещают перевести нас в Тобольск. Значит, в июле мы увидимся. С горестью пожмите руку доброму Матвею Ивановичу. Письмо Волконского сегодня посылаю в Тобольск. Туда, кажется, никто не писал. Адресую Бобрищеву-Пушкину. Мне вдруг попалась эта весть, так что почти не верится.
Сообщите Басаргину при случае ваше письмо; он привязан к Никите. Прощайте, добрый друг!
85. И. В. Малиновскому[254]
23 сентября [1] 844 г., Ялуторовск.
К тебе одному пришлось писать, любезный друг Иван! В этих словах выражается общее наше горе, которого тяжесть я разделяю с тобой. Дай бог, чтоб семейное участие взаимно помогало нам перенести скорбную мысль: она преобладает теперь [над] всеми другими. Третьего дня пришли ко мне твои листки с печальным рассказом.[255] Я читал и перечитывал его; в истинной грусти не ищешь развлечения, – напротив, хочется до малейшего впечатления разделить с тобой все, что испытывало твое сердце в тяжелые минуты. Страданья нашей доброй Марьи кончились – страданья были велики. Помощь свыше поддерживала ее и там успокоит душу нам близкую.
С самого начала, говоря откровенно, я не смел надеяться на полное выздоровление, просил бога, чтобы он подкрепил страдалицу в борьбе с тяжкою болезнию. Она приготовилась к перевалу, хотя несознательно встретила этот переход: всякая болезнь имеет своего рода конец.
Помоги тебе бог в твоих попечениях о Тони, он еще не может понимать своего сиротства, а тебе трудно будет без помощницы – матери его.
Очень понимаю, как бедная Варя утомилась душой; поблагодари ее, если мое письмо застанет вас вместе. Добрые ее строки вполне выражают состояние ее души: она за нас всех отсутствующих сострадала больной. Сходи за меня на родную могилу, поклонись праху. Тут соединяются все наши молитвы.
Что ты думаешь теперь делать? Останешься ли в деревне, или переедешь в Петербург? Тебе надобно соединиться где-нибудь с Марьей Васильевной – вместе вам будет легче: одиночество каждому из вас томительно. Бог поможет вам помириться с горем и даст силы исполнить обязанности к детям, оставшимся на вашем попечении.
Поцелуй милого Тони, – меня удивляет, что он в эти лета так много знает на память. Оболенский вместе со мной им восхищается. Он с дружеским участием крепко жмет тебе руку, любезный друг.
Пиши ко мне, когда будешь иметь досуг: общая наша потеря не должна нас разлучить, напротив, еще более сблизить. Эти чувства утешат нас, и если Марья нас видит, то они и ее порадуют. Вместе с твоим письмом я получил письмо от Annette, она горюет и передает мне те известия, что от вас получила в Твери.
Что мне сказать про себя? Черная печать твоего конверта вся перед глазами. Конечно, неумолимое время наложило свою печать и на нее,[256] но покамест, как ни приготовлялся к этой вести, все-таки она поразила неожиданно. В другой раз поговорим больше – сегодня прощай. Обнимаю тебя крепко. Да утешит тебя бог!
Верный твой И. Пущин.
Из Петербурга с этой почтой не имел письма. На будущей неделе побеседую с Варей – туда к ней пошлю листок.
86. И. В. Малиновскому
Ялуторовск, [ноябрь 1844 г.].
…С особенным удовольствием мы вместе с Евгением [Оболенским] читали последнее твое письмо, где ты подробно говоришь о твоих сельских занятиях. Вполне уверен, что ты находишь свою пользу в пользе крестьян. Верно, им у тебя хорошо во всех отношениях. Пожалуй, ты заставишь иногда думать, что не нужно и свободы для этого класса. Продолжай действовать для их блага, но все-таки согласись, что такой помещик, как ты, только счастливое исключение. Оно не может подкреплять общего правила, вредного в применении и для управляемых и для управляющих. Ты на опыте должен убедиться лучше, нежели всякой теорией. Вопрос в том, как лучше разрешить эту трудную задачу, а разрешение делается необходимым от времени до времени. Много бы хотелось сказать, но это не для тесной рамки нашей переписки…[257]
Твой верный И. Пущин.
87. Я. Д. Казимирскому[258]
9 декабря 1844 г., Ялуторовск.
Прошлого месяца 28-го числа Жадовский привез мне ваше письмецо и книги. Благодарю вас, почтенный Яков Дмитриевич, и за то и за другое. Книги мы прочтем и прибережем до вашего приезда. Бог даст, доживем и до этого свиданья.
За три дня до появления сюда Жадовского я послал к вам письмо через Мясникова – и мне теперь досадно, что не адресовал к другому лицу. Верно, вы его разумеете, говоря, что, отправляя письмо к Балакшину, ужасно сердились на одного человека. Я по крайней мере так догадываюсь и понимаю, что он испугался этого поручения, хоть тут ровно для него нет никакой опасности. Без сомнения, Красноярское почтовое управление считает неприкосновенною печать знаменитого золотоискателя. Все-таки теперь я долгим путем до вас достигаю. Оставим этих капиталистов; им уже много бессонницы от самого золота, зачем прибавлять еще другую тревогу.
Взял листок, чтоб наскоро вас уведомить о проезде вечно ковыряющего в зубах Жадовского. Спасибо ему, что он вспомнил деда своего по Лицею. Не всякий тайный советник это сделает. Он пожертвовал нам 12 часов. Толковали обо всем и нагрузили его писульками домой. У нас много общих знакомых, было о чем порасспросить.[259]
В нашем краю ничего нет особенно любопытного. Слава богу, старики кой-как держатся. Евгений вместе со мной дружески вам жмет руку. Поклонитесь нашим,[260] скажите наш привет вашим домашним.
Желаю вам весело начать новый год – в конце его минет двадцатилетие моих странствований. Благодарю бога за все прошедшее, на него надеюсь и в будущем. Все, что имело начало, будет иметь и конец: в этой истине все примиряется.
Верный ваш Пущин.
88. Е. А. Энгельгардту[261]
Ялуторовск, 26 февраля [ – 12 июля] 1845 г.
254
Публикуется впервые.
255
Сообщение о кончине жены Малиновского – Марии, сестры Пущина.
256
На нее – на М. И. Малиновскую, которая долго болела.
257
Крестьянский вопрос занимал Пущина еще во время его деятельности в московской управе Северного общества декабристов. Думал он об уничтожении крепостничества во время сибирского изгнания. Интересные высказывания Пущина по этому вопросу сохранились в его неизданных замечаниях на Записку М. А. Фонвизина по поводу указа 2 апреля 1842 г. о временнообязанных крестьянах. В письме от 14 июня 1842 г. Фонвизин просил Пущина прислать свои замечания на проект Записки, которую он хотел отправить министру П. Д. Киселеву, ведавшему при Николае I крестьянскими делами. Из заметок Пущина, являющихся поправками к Записке Фонвизина и сохранившихся в его бумагах, выбираю наиболее связные, характеризующие его социально-политические взгляды (ЦГИА, ф. 279, оп. I, № 296).
«В начале нынешнего столетия покойный император Александр I, движимый чувством просвещенного человеколюбия, положил начало важному преобразованию в нашем отечестве. В 1803 году он издал положение о свободных хлебопашцах, дозволяющего дворянству увольнять крестьян своих с уступкою им в собственность части помещичьих земель за вознаграждение, определенно? взаимным условием, которое утверждается верховною властию. Но этот первый в нашем законодательстве опыт освобождения крепостных целыми селениями, к сожалению, не имел желаемого успеха – вероятно, потому, что дворянство неохотно соглашается на отчуждение наследственной вотчинной собственности, требуемое положением 1803 года… В нынешнем [1842] году, в дополнение правил, постановленных в положении о свободных хлебопашцах… правительство принимает на себя утверждение новых добровольных отношений… Известно, что дворянство владеет вотчинами во всех губерниях, кроме сибирских, северных, где дворяне-владельцы составляют чрезвычайно малое и незначительное исключение… В губерниях остзейских крепостное состояние совершенно уничтожено, отменено… В некоторых оброчных вотчинах заведены крестьянами разного рода фабрики и заводы… Не смею говорить о том, каково обращение некоторых помещиков с своими крестьянами и до какой степени доходят иногда злоупотребления их власти. Тут встречаются картины до того ужасные, что с трудом можно решаться ил описывать: забыт голос природы и человечества. Безнаказанно совершаются неистовства, противные религии, нравственности и чести. Под мраком неизвестности страдают и гибнут жертвы владельца, считающего все созданным для его прихоти. Всякий на своем веку слыхал или видал такие случаи, которые невольно омрачают мысль и заставляют желать скорого изменения, которое защитило бы бедный класс…» По поводу намеченных Фонвизиным мер к постепенному освобождению крестьян Пущин предлагал заявить в Записке: «Принятием этих мер распространится благотворное действие указа 2-го апреля [1842]; утешительная надежда для верных сынов отечества! С этим убеждением я предлагаю мысль мою на усмотрение людей опытных и облеченных властию. Счастлив буду, если в моих размышлениях найдется что-нибудь полезное…»
Обширная переписка М. А. Фонвизина с Пущиным по этому вопросу использована в работе В. Н. Соколова «Декабристы в Сибири» (1946, стр. 179 и сл.). Обзор нескольких Записок Фонвизина по крестьянскому вопросу в связи с указом 2 апреля 1842 г. в работах: В. И. Семевского «Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX в.» (т. II, 1888, стр. 65 и сл… 85 и сл., 352 и сл., 365 и сл.) и H. М. Дружинина «Государственные крестьяне и реформы Киселева» (1946, стр. 626).
258
Это и ряд других писем к Я. Д. Казимирскому печатаются по тексту, опубликованному А. Клибановым в сб. «Енисей» (вып. II, 1945). Я. Д. Казимирский – единственный из сибирских жандармов, сблизившийся с ними по своей службе в петровской тюрьме и сохранивший их дружественное расположение в последующее время. В переписке между собою декабристы называли его «наш друг», «свой» и т. п.
259
Пущина навещали в Сибири все воспитанники Лицея последующих выпусков. Жадовский взял у него письма для доставления адресатам помимо администрации. Казимирский также оказывал декабристам такие услуги.
260
В Красноярске, где служил Казимирский, жили тогда декабристы В. Л. Давыдов, М. Ф. Митьков, М. М. Спиридов.
261
Это письмо – своеобразный дневник, составлявшийся в течение четырех месяцев и ожидавший случая отсылки с оказией, неофициальным путем.