Мне представлялось это в виде некой деревеньки, куда мог бы приехать пожить на несколько недель любой желающий и поработать над собственным освобождением от эго.

— А не является ли эта идея моей эгоцентрической заморочкой? — Спросил я у Бобши.

— Иными словами, — ответил он, — ты хочешь узнать, не творишь ли ты дьяволизм, внося в мир изменения? Здесь правило простое: «бери, что приходит, отпускай, что уходит». Если Творцу твоя деятельность в тему, то все будет складываться почти само. Тебе же главное самому наработать безупречность в действиях. Действуй не из центра «я», а из любви к тому, что уже происходит, и всегда будь готов к резким изменениям направления деятельности. Учись отпускать все, сколько бы сил до этого ты ни потратил.

— Только тогда, когда отсутствует центр «я», — продолжил он, — мы имеем возможность изменять мир к лучшему, а не пачкаться дьявольским желанием изменить сделанное Всевышним. Дело в том, что в состоянии любви ты не проецируешь свои эгоистические хочу, ты находишься в Божественном творческом состоянии и все, что сделано, не является твоим личным творением. Ты, как автор действий, отсутствуешь, Сам Творец действует через тебя. Ты становишься Его действием, а потому это даже выше, чем просто Он Сам.

Однажды, в одном мусульманском государстве в тронном зале собрались министры и советники для решения важных государственных вопросов. Все были разряжены, в перстнях и в золоте.

Вдруг открылась дверь, и в зал вошел оборванный дервиш. Он прошел мимо напыщенных министров и уселся прямо на шахском троне. Хоть у мусульман дервиши и почитаются как святые, но тут по понятиям министров был явный перебор. Даже они не посмели бы присесть хоть на краешек трона, а какой-то дервиш расположился в нем как в собственном.

Чтобы как-то исправить ситуацию главный министр обратился к дервишу:

— Милейший, у нас тут проходит совет министров, неужели ты думаешь, что ты тоже министр?

— Конечно нет, — охотно отозвался дервиш, — я точно не министр, но я явно что-то большее чем министр.

— Что? — Возмутился главный министр. — Может быть, ты думаешь, что не я, а ты главный министр?

— О нет, я точно не главный министр. Я явно что-то большее.

–- Ага, — догадался придворный, — ты, наверное, потому и на трон взобрался, что возомнил себя самим великим падишахом?

— О! Конечно же нет, — ответил оборванец, — я точно не шах, потому что я непременно что-то большее.

— Ох! Неужели ты думаешь, что ты сам Аллах?

— Э, нет, я и не Аллах, но я наверняка нечто большее.

— Как? — Возмутился главный визирь. — Что может быть больше Аллаха? Больше Аллаха ничего нет!

— Вот-вот! — Воскликнул дервиш. — Я как раз и есть это ничего.

— Если в воплощении идеи ты не примеряешь на себя авторство, если тебя как автора действий нет, если ты просто продолжение Его замысла, то какой же тогда с тебя спрос? — Закатился Бобши по-детски беззаботным смехом. — Ты Его баловень, тебе с судьбой явно повезло, — выкрикивал он сквозь смех, — а вот повезло ли ей с тобой, еще вопрос.

Я хохотал вместе с ним до слез. Как всегда, появление Бобши вселяло новую волну оптимизма. Безотчетная радость переполняла меня, и казалось, невероятным счастьем, просто живя, принимать участие в жизни человечества и иметь возможность за просто так наслаждаться ее благами и красотой. За просто так, за то, что Он нас любит. Любит всех, без исключения, любит такими, какие мы уже есть, здесь и сейчас. И если, когда-то и будет существовать деревенька с желающими освободиться от эго, то смех над своим желанием освободиться от этого паразита будет основной традицией, если хотите, таким своеобразным религиозным обрядом.

Опять зима, и первый снег

И мы узнали — усладу нет,

И божье знамя, нам дарит свет,

И мы узнали, что смерти нет.

И злые сны, пророчат грусть,

И мы грустны, да ну и пусть,

Мы верим в пламя своих сердец,

И правит нами, Бог — Отец!

Опять весна, растаял снег,

Осталась с нами радость нег,

И бог — Отец, нам шлет привет,

И прямо в сердце, мол, — смерти нет.

(Павел Кашин)

«Будь осторожен в словах — с ними согласятся.

Будь осторожен в поступках — за ними последуют» *8 (Лецзы)

Рассказы

Жил — был

Жил был поросенок. В хлеву было тепло и уютно, каждый день открывалась дверь, и какой-то дядька приносил ему целое ведро еды. За открытой дверью поросенок видел часть огорода, видел чистую сочную зелень под солнечными лучами. Его, конечно, манило вырваться туда и побегать, сбивая серебристую росу с сочной зелени, тот мир представлялся ему чем-то интересным и загадочным, но он был хороший поросенок и не хотел рисковать той едой, которую ему приносили. Зачем, тут и так тепло, уютно, сытно. И все было бы замечательно, но где-то в глубине поросячьей души зрела какая-то недосказанность, словно он должен был задать себе некий вопрос. О чем-то он должен был себя еще спросить, но сытая размеренная жизнь делала его ленивым. Да и зачем себя утруждать, когда и так все хорошо? Главное сытно, тепло и уютно и он отмахивался от этой назойливой мысли своим закрученным поросячьим хвостиком.

Но вот однажды случилось нечто ужасное и непоправимое, в хлев пришел тот самый дядька, но вместо ведра с едой у него был длинный острый холодный нож.

Поросенка охватила паника и глубокая обида, он понимал, что этот нож заточен по его поросячью душу.

«Но за что?» — Закричала его поросячья душа: «Я же хороший, я никогда никому ничего плохого не сделал. ЗА ЧТО МНЕ ЭТО?» И тут до него дошло, что именно этот вопрос он должен был задавать всякий раз, когда ему приносили еду.

Фаталист

Я броском перескочил за бетонное укрытие. Запоздавшие пули вжикнули где-то за моей спиной и пара из них ткнулись в соседнюю стенку, разбрызгивая бетонные осколки.

— Ты чего здесь? — Спросил молодой офицер, лишь на пару секунд окинув меня взглядом и продолжая наблюдать за противником. Он был одного со мной звания. Где-то мы с ним уже пересекались, но где, я не помнил, а он явно меня узнал. Но мне сейчас было не до воспоминаний.

— Мне завтра идти в Пещеру.

— Тебе? — Он недоверчиво посмотрел на меня.

— Черт! — Выругался он, — для тебя же в оружейке оставлена спецпиротехника, а там уже несколько часов, как мамоновцы. Да оружейку, будь сейчас там светло, можно было бы отсюда увидеть. Она как раз вон там — он приподнялся над бетонным блоком, показывая в сторону темного длиннющего коридора, в глубине которого мелькали автоматные вспышки.

Тут же завжикали и застучали пули, заставляя меня вжаться в бетонное укрытие.

— Блин! — Подумал я. — Мы как на ладони, а их только по вспышкам и определишь.

Я глянул на своего собеседника, лицо его было бледное и словно застывшее. Он медленно поднял на меня свой удивленно-растерянный взгляд, из уголка его губ заструилась кровь. Мы оба понимали, что это его последние минуты жизни. Он медленно вынул из кармана связку ключей и протянул их мне.

— От оружейки, — выдавил из себя он и почти сразу же отключился.

— Надо же, — подумал я. — Знал ведь, что живет последние секунды и такое значение каким-то ключам, какой-то пиротехнике, которую я якобы должен взять в оружейке. Наверное, он меня с кем-то спутал. Ну кому надо было бы заботиться о какой-то пиротехнике неизвестно для кого, кто когда-то может пойти в Пещеру. И вот он жил как все, наверное, имел семью и детей, строил планы на будущее… и все только для того, чтобы отдать мне ключи перед смертью. Словно это для него было делом всей его жизни. Да и сами ключи уже вряд ли имеют ценность. Наверняка мамоновцы уже давно вскрыли оружейку.