— Давай, Лошак, веди его, — сказал Чугунная Рожа шоферу. — Я огляжусь, не рыскают ли окрест лягавые...

Лошак подтолкнул меня в спину, не сильно, но вполне чувствительно, и я сказал ему:

— Не пихайся, гад!..

А впереди пошла Аня. Она шла через темные сени и длинный кривой коридорчик уверенно — не впервой ей здесь бывать. Она дернула на себя обитую мешковиной дверь, и свет из-под морковно-желтого абажура ослепил после темноты.

Прищурясь, я стоял у порога, и билась во мне судорожно мысль, что если хоть один муровец вошел в их логово, то, значит, конец им пришел. Даже если я отсюда не выйду, а выволокут меня за ноги, тоже счет будет неплохой, коли шофера Есина уже застрелил Жеглов, Фокс сидит у нас, и здесь их набилось пятеро. Я бодрил себя этими мыслями, чтобы вернулась хоть немного ко мне уверенность, и все время мысленно повторял про себя главное разведческое заклятие — «семи смертям не бывать», — и осмотрел их в это же время, медленно обводя взглядом банду, и делал это не скрываясь, поскольку и они все смотрели на меня с откровенным интересом.

Вот он, карлик. Не карлик, он горбун, истерханный, поношенный мужичонка, с плоским лицом, в вельветовой толстовке и валенках. На коленях у него устроился белоснежный кролик с алыми глазами и красной точкой носа.

И здесь же старый мой знакомый — малокозырка. Кепку свою замечательную он уже снял и сидит за столом, очень гордый, довольный собой, щерится острыми мышиными зубами.

— Что ты лыбишься, как параша? — сказал я ему. — Дурак ты! Был бы на моем месте мусор, ты бы уже полдня на нарах куковал! Я тебя, придурка, еще в кино срисовал, как ты вокруг меня ошивался...

Он выскочил из-за стола, заорал, слюной забрызгал, длинно и нескладно стал ругаться матом, размахивая руками у меня перед носом.

И горбун наконец раздвинул тонкие губы:

— Сядь, Промокашка, на место. Не мелькай... — И этот противный воренок сразу же выполнил его команду.

Лошак прямо от двери прошел к столу и сразу же, не обращая внимания на остальных, стал хватать со стола куски и жадно, давясь, жрать, налил из бутылки стакан водки, залпом хлобыстнул и снова вгрызся в еду, как собака, — желваки прыгали за ушами.

Вошел в комнату Чугунная Рожа — не знаю, как его звали, но мне больше нравилось такое название. Он уселся верхом на стул и тоже стал меня разглядывать. А я все еще стоял у порога и думал о том, как бы я с ними со всеми здесь разобрался, будь у меня в руке автомат мой ППШ, и еще бы хорошо пару «лимонок».

Я бы и Аню их распрекрасную не пожалел — такая же сволочь, бандитка, как они все. Это через нее сбывали они на пункте питания награбленное продовольствие! Десятки тысяч наворовала вместе с ними, а кольцо с убитой женщины на палец нацепила. Она в углу около буфета стояла, обнимала она себя руками за плечи — так трясло ее. Посмотрел я на нее и увидел, что кольца на пальце нет, и от этого чуть не заорал: значит, поверила, зацепил я ее, гадину!

Слева от горбуна сидел высокий красивый парень, держа в руках гитару. Один глаз у него был совершенно неподвижен, и, присматриваясь к его ровному неподвижному блеску, я понял, что он у него стеклянный, и, помимо воли, в башке уже крутились какие-то неподвластные мне колесики и винтики, услужливо напоминая строчку из сводки-ориентировки: «Разыскивается особо опасный преступник, рецидивист, убийца — Тягунов Алексей Диомидович... Особые приметы — стеклянный протез глазного яблока, цвет — ярко-синий...»

И спиной ко мне в торце стола сидел еще один бандюга, плечистый, с красным стриженым затылком. Он мельком посмотрел на меня, когда мы только ввалились, и отвернулся, а я его сослепу, с темноты, и не разглядел. А он, видимо, особого интереса ко мне не имел, сидел, курил самокрутку, плечами метровыми пошевеливал.

Долго смотрел на меня горбун, потом засмеялся дробненько, будто застежку-«молнию» на губах раздернул:

— Ну что же, здравствуй, мил человек. Садись к столу, поснедай с нами, гостем будешь... — И сам кролика за ушами почесывает, а тот от удовольствия жмурится и гудит, как чайник.

— В гости по своей воле ходят, а не силком тягают, пушкой не заталкивают, — сказал я недовольно; мне к ним ластиться нечего было, с ласкового теля уголовник две шкуры снять постарается.

— Это верно, — хмыкнул горбун. — Правда, если я в гости зову, ко мне на всех четырех поспешают. И ты садись за стол, мы с тобой выпьем, закусим, про дела наши скорбные покалякаем.

— ...Выпьешь? — спросил горбун.

— Нальете — выпью.

— Клаша! — не поднимая голоса, позвал горбун. Из двери в соседнюю комнату появилась мордастая крепкая старуха. Она поставила на стол еще три бутылки водки, отошла чуть в сторону, прислонилась спиной к стене и тоже уставилась на меня, и взгляд у нее был вполне поганый, тяжелый вурдалачий глаз положила она на меня и смотрела не мигая.

— За что же мы выпьем? — спросил горбун.

— А за что хотите, мне бы только стакан полный...

— За здоровье твое пить глупо — тебе ведь больше не понадобится здоровье хорошее...

— Это чего так?

— А есть у нас сомнение, что ты, мил человек, стукачок! — ласково сказал горбун и смигнул дважды красными веками. — Дурилка ты кардонный, кого обмануть хотел? Мы себе сразу прикинули, что должен быть ты мусором...

Я развел руками, пожал плечами, сердечно ответил ему:

— Тогда за твое здоровье давай выпьем! Ты, видать, два века себе жизни намерил...

Он беззвучно засмеялся, он все время так усмехался — тихо, будто шепотом он смеялся, чтобы другие его смеха не услышали. И в смехе открывал он свои белые больные десны и неровные зубы, обросшие рыхлыми камнями, пористыми, коричневыми, как дно чайника.

— Никак ты мне грозишься, мусорок? — спросил он тихо.

— Чем же это я тебе угрожу, когда вокруг тебя кодла? С пушками и перьями вдодачу? От меня тут за минуту ремень да подметки останутся...

— А дружки твои из МУРа-то где же? Они-то что же тебе не подсобят?

Я посидел молча, глядя в пол, потом медленно сказал:

— Слушай, папаша, мне аккурат вчера, об это же время, твой дружок Фокс сказал замечательные слова. Не знаю, конечно, про что он там думал, мне он не разобъяснялся, но он вот что сказал: самая, говорит, дорогая вещь на земле — это глупость. Потому как за нее всего дороже приходится платить...

— Это ты к чему? — все так же ласково и тихо спросил горбун.

— А к тому, что мне моя глупость по самой дорогой цене достанется. Да-а, глупость и жадность. Больно уж захотелось легко деньжат срубить, вот вы меня ими, чувствую, досыта накормите...

Взял свой стакан и выпил до дна. Закусил капустой квашеной, взглянул на горбуна, а он молча заходится своим мертвым смехом.

— Правильно делаешь, мент, гони ее прочь, тугу печаль. Ты не бойся, мы тебя зарежем совсем не больно. Чик — и ты уже на небесах!

— Стоило через весь город меня за этим таскать...

— А ты что, торопишься?

— Я могу еще лет пятьдесят подождать.

— А мы не можем, потому тебя сюда и приволокли. И если не захочешь принять смерть жуткую, лютую, расскажешь нам, что вы, мусора, там с Фоксом удумали делать...

Вылезли вперед коричневые рыхлые зубы, сильнее побелели десны, и полыхали злобой его бесцветные глаза. Черт с ними, пока грозятся, не убьют. Убивать будут внезапно, по-воровски.

Обвел их всех взглядом — все они сидели, вперившись в меня, как волки в подранка, — и почему-то первый раз безнадежность пала на сердце холодом страха и отчаяния. Они меня не раскололи, я в этом был просто уверен, но и рисковать не станут.

— А ты в Москве живешь? — спросил горбун.