Настал черед перейти к последней части эксперимента – ответить на вопрос, возникший в свое время еще в Севастополе: сохраняет ли потомство зараженных москитов возбудителя в своем организме? Не является ли переносчик также и резервуаром – основным хранителем заразного начала в природе?

Сейчас, когда Петрищева располагала москитами, выведенными в московской лаборатории из яиц зараженных родителей, и людьми, готовыми подвергнуться эксперименту, последующее выяснить было уже не трудно.

Восемнадцать сотрудников решили дать москитам себя искусать. Из них никто не болел лихорадкой и не бывал в тех краях, где эта болезнь обычно гнездится. Петрищева с удовольствием приняла эту жертву и постаралась ее использовать возможно полней. Она пустила на добровольцев по четыреста самок, родившихся в Москве из яиц матерей, вспоенных в Севастополе кровью больных лихорадкой, и дала насекомым досыта напиться крови сотрудников.

Мы не будем описывать, с каким волнением исследовательница ждала результатов, каждый час прибегая к своим подопытным друзьям и с тревогой заглядывая в их лица.

О, как она жаждала видеть их сраженными болезнью, с высокой температурой, в бреду!

– Как ваше самочувствие? – спрашивала она своих добровольных помощников. – Все так же прекрасно? Хорошо!

Никто не жаловался на боли в спине и конечностях, на щеках молодежи играл здоровый румянец, в движениях сквозили твердость и сила.

– У меня после укусов поднялся аппетит, – уверял ее один. – Хочу повторить заражение.

– А со мной, – сказал второй, – происходит другое. Я стал лучше спать. Сплю крепко, без снов, как ребенок…

Шутки умолкли на пятый день, когда трое из зараженных заболели. Днем позже слегло еще шесть человек, а на восьмые сутки болело уже пятнадцать. На пятьдесят шестой параллели, в Москве, куда ни один москит еще не долетал, в зимнюю пору, когда в природе нет насекомых, в лаборатории Павловского вспыхнула эпидемия москитки.

«Все больные, – записывала Петрищева в дневник, – дали яркие симптомы болезни… У девяти температура выше тридцати восьми, а в трех случаях почти сорок градусов…»

Москит папатачи передает заразное начало потомству. Ни о яйцах, ни о личинках его не скажешь, что они «невинны от рождения» и «зло неведомо им». Первый укус самок несет людям несчастье – они переносчики и резервуар инфекции.

Таков был ответ.

«Первое поколение от зараженных самок москитов, – заключает Петрищева, – опасно для здоровых людей».

Такого рода предположения были уже высказаны однажды в науке.

А второе? А третье? Неужели эта зараженность не прерывается?

Полина Андреевна не успокоится, пока не ответит и на этот вопрос.

Она вывела в Москве тысячу «внучек» севастопольских «бабушек», некогда правивших тризну на телах подопытных больных, и распределила новорожденных между двумя молодыми людьми. Добровольцы получили свою долю укусов и на пятые сутки слегли…

И второе поколение москитов продолжало, таким образом, хранить в себе возбудителя болезни.

Куда же девается запас заразного начала с наступлением осени и зимы? Окрыленные москиты к тому времени погибают, в крови человека возбудитель болезни долго не живет, в организме животных он тоже исчезает.

Ответ мог быть только один: он зимует в личинке и куколке. Опасность гнездится в норе грызуна: летом – в песчанке и в организме москита, а осенью и зимой – в потомстве переносчика лихорадки папатачи.

Петрищева разработала две системы борьбы с переносчиком заразы – москитом. Устно и письменно призывала она сажать на городских пустырях кусты тмина, мяты и герани, отпугивающие своим запахом самок москитов. «Заделывайте щели в полах и стенах домов, – настаивала она, – враг пролезает сквозь мельчайшие щели. Заделывайте норы грызунов – они служат убежищем для переносчиков болезни. Под каждым камнем накапливается сырость, занесет туда ветром сырой лист – и готова москитам среда для откладки яиц и развития. Пломбируйте дупла деревьев – насекомые охотно в них поселяются. Опрыскивайте почву химическими веществами в мае и августе, когда вылупляются москиты. Ставьте сетки на окна, не пускайте москита в жилище, отпугивайте его оконной марлей, смоченной заранее раствором едкого калия…»

На этом оборвались изыскания Петрищевой. Она так и не узнала, исчерпывается ли пагубная сила врага в каком-либо поколении или не иссякает в нем вовсе. Где-то гремел тревожный набат, возникла новая эпидемия, ее призывали, и исследование не было окончено.

Многое осталось невыясненным, но труд и страдания людей не оказались напрасными. В науке не бывает напрасно потраченных сил. Всякий вывод полезен, из неудач сплошь и рядом вырастают победы.

Через несколько лет с москитной лихорадкой в Севастополе было покончено. Полина Андреевна Петрищева довела свое дело до конца.

История одной ошибки

В эту историю вмешалась статистика, вмешалась некстати и навредила. Она сбила с толку многих людей, особенно тех, что жаждал увидеть истину на своей стороне. Для них язык цифр был красноречивей действительности.

Средние и несредние цифры статистики горой загадок окружили возникшее в Сибири заболевание. «Оно поражает, – твердила статистика, – только жителей таежных поселков, и в возрасте от двадцати до сорока пяти лет, стариков же и младенцев болезнь щадит. Главным образом страдают вновь прибывшие в тайгу. Женщины и девушки болеют в три раза меньше мужчин. Болезнь особенно поражает геодезистов, лесорубов, землекопов, геологов и никогда не поражает врачей…»

Неспособная раскрыть смысл своих обобщений, статистика создала покрое непроницаемой тайны там, где ее не было вовсе.

От математического тумана первыми освободились врачи. Они на опыте работы признали болезнь сезонным энцефалитом. Он многим отличался от американского, японского и австралийского, и прежде всего сроком возникновения вспышки болезни: те начинались поздним летом, а таежный – весной. Зато картины болезней были схожи между собой и даже кое в чем одинаковы. Те же симптомы, выраженные более или менее резко, те же расстройства, зашедшие далеко или застывшие на полдороге. Кто видел хоть раз этих растерянных больных, оглушенных и сонных, с параличами лица и свисающей на грудь головой, – всегда мог признать в них жертв энцефалита.

Данные статистики настаивали на другом: внешнее сходство болезни не дает права на обобщения. Эпидемиям в Японии и Северной Америке благоприятствует жаркое, засушливое лето, а таежной болезни – прохладная весенняя пора. Очагами в Сибири служат сырые и низменные участки тайги, а в Америке и Японии – возвышенная и сухая местность.

Врачи верили только собственным глазам и фактам из личного опыта. Один из них впрыснул мыши эмульсию из мозга человека, умершего от таежной болезни, и вызвал у животного паралич. Кусочки мозга этой мыши, в свою очередь введенные под кожу зверькам, действовали на них так же, как мозг умершего от энцефалита, – они заболевали.

В руках у врача было заразное начало болезни.

Утверждения статистики, что в пятидесяти случаях из ста болезнь встречается там, где обычно уже кто-то болеет, что болезнь передается здоровому больным, не пользовались у врачей успехом.

Врачи отказывались признавать таежную болезнь новой. «Мы давно ее знаем и видим, – говорили они, – прежде реже встречали, в последнее время немного чаще. Оно и понятно, мы внедряемся в тайгу, в самое логово клеща, и жертв теперь, конечно, больше. Какая она новая! Нам об этой болезни рассказывали деды. Только прежде ведь бывало: сто верст проскачешь – фельдшера не найдешь. Никто этих больных не учитывал».

Лишь подбирая на поле брани павших в бою, как бы говорили врачи, возможно их счесть и запомнить…

В двадцатых числах мая 1937 года в Оборский леспромхоз, расположенный в тайге, прибыл отряд Павловского из пяти человек: младшего преподавателя Военно-медицинской академии Гуцевича, жены его Скрынник, микробиолога Рыжова, научного сотрудника Зоологического института Академии наук Мончадского и биолога-охотника Грачова. Здесь, среди пней, на болоте, ждали их домик, доставленный трактором, несколько бараков и лаборатория. Домик был полон слепней и комаров, и с внешним миром его связывали только бревенчатые гати, утопавшие в грязи.