— Федька, сволочь, наверняка будет держаться ближе к границе,— объяснил нам свое решение.

Димка сказал, что до границы отсюда далековато, к тому же она у нас на замке. Дядя Коля нахмурился:

— У таких, как Федька, к любым замкам найдутся отмычки. Да, а где же гильза?

Димка показал.

— Береги, Митрий, пуще глаза, как вещественное доказательство. Когда мы нагоним и скрутим подлеца, я ткну ему в харю эту гильзу, и он поймет, что мы все время шли по его следу.

Прирожденный охотник, дядя Коля хотел показать, что в тайге он, как в собственном доме, его здесь с толку не собьешь. Да так оно и вышло на самом деле. Преследуя Федьку, мы с Димкой не раз поражались зоркости золотоискателя, его умению все видеть и все примечать. Кажется, ни одна сломанная ветка и ни один след на земле не оставался без внимания. Дядя Коля улавливал даже запахи и по ним рисовал целые картины. Мы с Димкой слушали и диву давались. Это была для нас хорошая, мужская школа, которая, конечно же, не прошла бесследно.

Тайга в ту пору была дика, безлюдна. Зверя и птицы в ней хватало. Позже, когда с продуктами стало туго, кое-где в городах стали организовываться специальные бригады из опытных стариков-охотников. Они месяцами жили в тайге, ловили рыбу, добывали зверя. Все это шло для снабжения госпиталей и армейских подразделений.

Но зверь и птица жались поближе к ручьям, рекам и озерам. А дальние, в глубинке, можно было пройти день, два и неделю и не встретить никого, кроме разве дятла и кедровки. Сначала обращаешь внимание на все подряд, немного спустя взгляд выхватывает лишь что-то редкое — сорвавшийся с горы камень или причудливо разросшееся дерево... А к концу дня и на это уже не хватает сил. Идешь и идешь, с трудом переставляя ноги, ни на что не смотришь и думаешь только о том, когда же все это кончится.

Дядя Коля был на что уж неутомимым ходоком и тот в конце концов сдал. Когда мы поднялись на перевал — не очень крутой, но долгий,— он сиплым голосом проговорил:

— Все, ребятки! Спустимся во-он к тому ельничку-сосенничку и на боковую. Не знаю, как вы, а я устал, ноги гудят, спасу нет.

У облюбованного дядей Колей ельничка-сосенничка было сухо и лапок навалом. Скинув, казалось, потяжелевшие за день рюкзаки, мы наломали тех лапок, сколько надо было, натаскали хвороста и хотели развести костер, как вдруг Димка насторожился:

— Смотрите...

Дядя Коля отошел в сторонку, где деревья росли реже, и весь превратился в слух и зрение.

— Кажись, мы с вами наступили ворюге на пятки...

Тучки на западе заслонили порядочный лоскут неба. Кругом потемнело. Вблизи еще можно было различить очертания деревьев. А дальше все слилось в сплошную мглу. И в этой плотной мгле время от времени вспыхивали неяркие огоньки.

Теперь нечего было и думать о том, чтобы разжечь костер и обогреться. Нам выдавать себя было никак нельзя.

— Вот что, ребятки,— шепотком сказал дядя Коля,— отдохнем мало-мало, силенок подкопим, да и схватим Федьку, пока он спит. Стели плащ, Митрий, ты, Василий Гаврилыч, ложись в середке, мы — по бокам. Сверху накроемся моим плащом и твоим пальтецом. Жалко, что Федька, гад, ватничек спер. Ватничек нам сейчас как раз бы пригодился.

Мы улеглись и довольно скоро согрелись. Мне, во всяком случае, в середине было тепло. Я испытывал лишь одно неудобство: спать привык, поджав ноги, здесь же поневоле пришлось вытягиваться хлыстом. Димка — тот мог как придется. Он повернулся ко мне спиной, поджал ноги и сразу заснул. Дядя Коля тоже скоро затих. Я слышал, как они посапывают во сне.

Наверное, у каждого человека бывает в жизни что-то такое, о чем после он вспоминает с досадой, а то и со стыдом. У меня это связано со сном, который мне приснился в ту ночь на перевале. Будто бы неизвестно откуда появляется чФедька. Он садится передо мной на корточки, протягивает завернутый в платок золотой самородок и говорит шепотом: «На возьми, спрячь подальше, тебе с матерью пригодится, ох, как пригодится... Только уведи этих,— он показывает на спящих дядю Колю и Димку,— во-он туда, влево, через болото... А еще лучше — притворись больным, они тебя не бросят. А я тем временем уйду далеко-далеко...» Я отчаянно отбиваюсь, мотаю головой, но Федька знай себе нашептывает и нашептывает мне на ухо, пихает самородок, почти силком, мне в карман и опять что-то нашептывает, все о матери и сестрах. Слушать Федьку противно, однако я слушаю и думаю, что да, конечно пригодится. Я понимаю, что это измена, но ничего не могу с собой поделать. Испытывая мучительный стыд и страх, я в то же время с радостью ощущаю приятную тяжесть в кармане. Я сую руку в карман, чтобы убедиться, что Федька не надул меня, рука не лезет, я нервничаю и... просыпаюсь. Какое-то время ничего не соображаю, даже не могу толком понять, где я. В сознание меня приводит Димка:

— Ты чего не спишь?

Оказывается, я толкал Димку в бок. Он тоже толкнул меня пару раз. От этих-то толчков я и проснулся. До меня не сразу доходит, что Федька и самородок — сон, а значит и мое предательство тоже сон. Мои друзья — вот они, рядом, я их не предавал и не предам никогда, сколько бы золота мне ни сулили. И я радуюсь этому и стараюсь заглушить в себе чувство стыда.

Проснулся и дядя Коля.

— Что ж, ребятки, вперед?— сказал он, ощупью одеваясь и беря рюкзак.

Мы не знали, как далеко до места, где вчера горел костер. Дядя Коля сказал, что километра два. Но могло быть и дальше — ночные расстояния обманчивы... Поэтому, идя цепочкой, след в след, ухо держали востро. Я говорю — ухо, потому что зрение в данном случае было для нас слабым подспорьем. В долине стоял такой туман, что из него торчали верхушки лишь самых высоких деревьев.

— Тихо, ребятки, тихо,— шепотом наставлял дядя Коля.— 'Федька наверняка еще дрыхнет без задних ног. Он всегда продирает глаза с трудом. Мы должны подкрасться незаметно и застать его врасплох. Не то он, подлец, мой «Заур» пустит в ход.

Примерно минут через сорок мы почувствовали запах дыма. В костер подбрасывали пихту — она далеко пахнет... Дядя Коля потянул в себя и предупредил, что осталось немного. Теперь через каждые пятьдесят — сто шагов он останавливался, подавал нам знак: «Тихо, ребятки!» — и замирал, прислушивался.

Наконец мы вышли к какой-то неширокой речонке, ласково журчавшей на перекатах.

— Большая Китатка,— сказал дядя Коля.

До костра оставалось совсем немного, мы уже слышали хриплое покашливанье: «Кхе-кхе!» Дядя Коля кивнул: «Айда!» — и, слегка наклоняясь, перебежал дальше. Послышались голоса людей. Судя по голосам, у костра было человека три-четыре, может быть, и пять.

Мы постояли-постояли в кустах, потом вышли на открытую, почти совсем голую поляну и не таясь направились вдоль берега. Через минуту в поредевших сумерках мы увидели троих рослых мужчин. Один из них умывался, намыливая лицо и шею. Другой сидел на малахитовом от мха камне-валуне и чинил рубаху. Третий возился у костра, то шуруя, то помешивая в котелке. Глянув на котелок, из которого во все стороны распространялся приятный запах, я вспомнил, что вчера мы легли спать, не поужинав, а сегодня отправились в путь-дорогу, не позавтракав... Под ложечкой у меня засосало.

— Здорово ночевали!— проговорил дядя Коля, подходя к костру и снимая кепчонку.

Тот, что умывался, нехотя распрямил спину и глянул на нас сквозь щелку в мыльной пене. Второй, занятый починкой рубахи, тоже посмотрел на нас и кивнул слегка. И только третий, кашевар, худощавый и белозубый, ловко перекинул ложку из правой руки в левую и шагнул к нам:

— Здорово! А нам что-то начало везти! Все лето никого, кроме медведей, и вдруг — вчера один, сегодня трое!

— Непрошеный гость — что в горле кость, ты это хочешь сказать?— переходя на шутливый тон, продолжал дядя Коля.— А вы кто же будете, охотники?

— Не угадал, батя,— засмеялся кашевар.— Пардон!— Он наклонился над висевшим на таганке котелком, снял ложкой пену и снова распрямил спину.— А вы, судя по экипировке, шишкарите? Что ж, лето нынче урожайное, знай не ленись!