Молодые, конечно, остались в Москве, а Олина мать, всей душой отдавшаяся сельскому хозяйству, тотчас же после свадьбы снова уехала в свое имение. Отношения с дочерью и с зятем она поддерживала только письмами и периодически высылала им довольно крупные суммы денег.

За эти восемь лет она их навестила только два раза, чтобы взглянуть на внучат. Ольга Алексеевна никогда ни на что не жаловалась матери, и та была спокойна за дочь.

А между тем отношения между супругами дали трещину в первый же год совместной жизни. Далец-кий чуть ли не ежедневно придавался пьянству и кутежам, в связи с чем крайне редко ночевал дома. Часто, по окончании спектакля в оперном театре, он отправлял жену домой, а сам ехал ужинать в ресторан с какой-нибудь артисткой или поклонницей. Женушкин капитал позволял ему теперь беззаботно кутить в лучших ресторанах города и снимать для любовных утех генеральские апартаменты в первоклассных гостиницах и меблированных комнатах.

Подруги Далецкого получали от него щедрые подарки в виде дорогих украшений и нарядов, тогда как законная супруга даже скромного букетика цветов удостаивалась считанные разы.

Закулисные связи составляли неотъемлемую часть его жизни, и сплетни о них нередко доходили до Ольги Алексеевны. Да она и сама не могла не чувствовать, что муж охладел к ней как к женщине. Во время редких постельных встреч он по ошибке или спьяну называл ее чужими женскими именами.

И все же очень долго Ольга Алексеевна в силу своего мягкого ровного характера терпеливо сносила выходки мужа, не пытаясь бросить ему в лицо слова упрека. Всю свою любовь она сосредоточила на детях, а тосковала и плакала лишь украдкой.

Но когда однажды старая мать, соскучившись наконец по дочери и внучатам, приехала неожиданно в Москву, то не узнала своей дочери, настолько та исхудала и побледнела.

— Что с тобой?! — вне себя воскликнула пожилая барыня.

— Ничего, мама… Я вполне всем довольна и здорова… — смущенно ответила Ольга Алексеевна.

— Значит, не больна? — подозрительно прищурив глаз, осведомилась мать.

— Нет, я совершенно здорова.

— Отчего же ты, душенька, так исхудала и побледнела?

— Я не знаю…

Старая помещица многозначительно посмотрела на мужа дочери, который присутствовал при этом разговоре. Далецкий только опустил глаза и не сказал ни слова.

Пожив несколько дней и убедившись, что в семейной жизни дочери нет никакого разлада (все это время Далецкий, против своего обыкновения, проводил целые дни дома и был подчеркнуто нежен и внимателен с женой), мать Ольги окончательно успокоилась и уехала. Но, прежде чем отбыть в имение, старая барыня имела тайный разговор с дочерью.

— Вот что, — сказала она, целуя на прощание Ольгу, — приезжай-ка ты с мальчиками летом ко мне! Там ты у меня живо поправишься!.. А его я не зову! — добавила мать, зло кивнув в сторону комнаты зятя. — Он пускай здесь привычным способом развлекается!.. Ну а ты, душенька моя, непременно приезжай!.. Иначе от этой поганой, безалаберной жизни в Москве недолго и раньше срока до могилы дойти!..

И вот теперь Далецкий неожиданно вспомнил про это приглашение старой барыни.

И, как ни странно, ему стало легче. В этом он видел единственный выход из создавшегося тяжелого, мучительного положения.

Когда Ольга Алексеевна замолчала и хотела удалиться из комнаты, Далецкий бросился к ней и, схватив за руку, притянул к себе.

— Оля… — глухо прошептал он, чувствуя жалость и сострадание к измученной и доведенной им до отчаяния женщине.

— Что?.. — чуть слышно отозвалась Ольга Алексеевна, стараясь освободиться из объятий мужа.

Но Далецкий обхватил ее обеими руками и прижал к себе.

— Я хочу вымолить у тебя прощение!.. — несвязно бормотал он, тяжело и нервно дыша. — Я вымотал всю твою душу, я исковеркал всю твою жизнь, но, несмотря на это, я все-таки по-своему продолжаю любить тебя… Какая бы женщина ни встречалась на моем пути, но после нее я всегда опять возвращался к тебе и жаждал твоих робких и тихих ласк! И, я знаю, пройдет эта безумная страсть к Лили, и я снова вернусь к тебе и детям… Ты ведь знаешь, что я люблю детей так же, как и ты… Но что мне делать с собой, раз я такой больной, безумный человек? Страсть — ведь это болезнь, против которой нет средств!

Ольга Алексеевна с необыкновенной силой вырвалась из рук мужа и оттолкнула его от себя.

— Прочь! — взвизгнула она пронзительным, неестественным голосом. — Ни одного слова больше! Я не хочу слышать твоих наглых, циничных излияний! Сегодня же вечером я вместе с детьми уезжаю в имение к матери, и между нами все кончено! Все и навсегда!.. Довольно я мучилась и унижалась! Всему есть предел! Пора положить конец твоим надругательствам надо мной!..

Глаза Ольги Алексеевны снова сверкнули лихорадочным блеском, и лицо ее сделалось молодым и даже красивым. Окинув смущенного и подавленного Да-лецкого с ног до головы презрительным уничтожающим взглядом, она порывисто вышла из комнаты.

В тот же вечер Ольга Алексеевна вместе с детьми выехала из Москвы на юг, в имение матери.

XLI

Далецкий сидел в отдельном кабинете одного из лучших ресторанов Москвы вместе с известным музыкальным критиком Куликовым. Критик пользовался большим влиянием в среде артистического мира и не чужд был олимпийства, в особенности с тех пор, как В.В. Стасов в своих статьях признал его «здравомыслящим». Такое признание, да еще на страницах солидного толстого журнала, было своего рода крещением в «знаменитости».

И Куликов быстро стал подлинной знаменитостью с блестящей карьерой. Он занял в Москве видное положение, обрюзг, растолстел и в своих музыкальных рецензиях стал безапелляционно вещать непреложные истины.

С этими истинами считались не только артисты, но и все музыкальные рецензенты других московских газет и журналов.

Впрочем, в обыденной жизни знаменитый критик являлся простым, милым и потому вполне приятным собеседником. С ним хорошо было провести час-другой за бутылкой вина в товарищеской компании, пошутить, посмеяться и даже поговорить о «важных и тайных предметах».

Далецкий сидел, навалясь всей грудью на стол и тяжело подперев левой рукой голову. Куликов полулежал на мягком диване, заложив обе руки в карманы просторного артистического пиджака и, точно изнеженный, не в меру наевшийся кот, щурил подслеповатые глазки.

— Люди, дорогой мой, разделяются на две категории, — лениво и протяжно рассуждал он. — Одни не в состоянии надеть на себя какую бы то ни было маску и поэтому проявляют свою сущность, свое «я» лишь в исключительных случаях или… или в интимной, очень близкой компании. Поэтому во всех других случаях они молчаливы, скромны и почти совсем незаметны. Они, так сказать, всеми силами, во что бы то ни стало стараются стушеваться и в некотором роде напоминают улиток… Из этих людей появляются герои, сподвижники и вообще субъекты, лезущие на рожон и желающие пробить лбом стену. Это одна категория… Другая категория людей, составляющих большинство, к которому, между прочим, принадлежим и мы с вами, представляют из себя нечто противоположное… Они не в состоянии пробыть без маски даже в самой интимной, близкой компании. Маска — неотъемлемая принадлежность их туалета. С помощью ее они всегда и везде, при всяком удобном и неудобном случае стараются всеми силами казаться не теми, кто они на самом деле есть, а кем-нибудь во много раз лучше или хуже, смотря по обстоятельствам. Я знавал и таких, которые бесцельно и глупо взваливали на себя вину в самых несбыточных, подлых и омерзительных поступках, лишь бы этим возбудить к себе интерес… Понимаете ли, дорогой мой, человек сам по себе — ничто, тля. Ну, так дай-ка я встану на подмостки и надену маску героя, злодея, мошенника, циника, развратника — все равно!.. То, или другое, или третье, н-но… во всяком случае, более интересное, чем ничтожество и тля… Даже в интимной, самой закулисной, жизни такие господа не в состоянии обойтись без помощи маски! Даже, оставаясь наедине с самими собой, они драпируются в различные тоги и напяливают на свои богопротивные рожи те или другие маски… Первая категория людей из горделивой скромности и самолюбия, а может быть, и презрения перед «подлой гнусной чернью» скрывают свое «я», проявляя это святая святых только в кругу избранных… Vous comprenez, много званых, а мало избранных! Последняя категория людей уже давным-давно, со времен развращенного юношества, отчетливо и ясно осознала, что его «святая святых» превратилась в зловонную, помойную яму, а затасканное «я» представляет из себя не что иное, как гнойный, надоедливый прыщ… Одним словом, в глубине души своей эти люди совестятся самих себя!.. Согласитесь, что при таких обстоятельствах маска, какая бы она ни была, — единственное утешение!.. «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман!»