Она остановила карету, медленно тащившуюся по улице, забралась под полог. Ее колотила дрожь. «Не может быть!..» И все же тревога, просачивающаяся словно бы в щель, заставляла ее обмирать. Ей уже чудилось что-то неправдивое в манерах Гартинга, в тоне, каким нашептывал он ей обещания... «Нет, нет! Подлый жердяй! Своим прикосновением ты убиваешь все дорогое!» Зачем Аркадий Михайлович так открыто привез ее к гостинице, если не для того, чтобы подтвердить свое решение? Он предал свою любимую ради крестов? Он не блистательный дипломат, а такой, как Додаков, если не хуже?.. Нет!.. Нет!..

И все же, когда она сошла с коляски на тихой, погрузившейся в сон улочке Капуцинов, она уже была готова ко всему. За оградами светились окна особняков. На этой авеню жили богатые люди. Дома были с лепными фасадами, в бронзе украшений. В палисадниках подстриженные деревья и кусты. Газовые фонари освещали эмалевые таблички. Вот дом номер девять. А следующий — одиннадцать. Зиночка шла как на Голгофу. Фасад дома подступал к самой ограде, а два крыла-флигеля уходили вглубь, за деревья. Зиночка подобрала юбку, ухватилась за прутья ограды. По чугунным завиткам ее взобралась к окну. Мелькнула мысль: «Увидел бы ажан, что бы подумал?..»

Окно было зашторено лишь наполовину. Сверкала люстра. В первое мгновение брызги хрусталя ослепили женщину. Потом она пригляделась. И то, что она увидела, едва не заставило ее закричать. Аркадий Михайлович в пушистом длинном халате, точно таком же, какой был у него на улице Телье, полулежал в кресле-качалке с высокой спинкой. На коленях у него сидел малыш. Тут же стояла молодая женщина. Она что-то говорила, Аркадий Михайлович ей отвечал, привычно удерживая и лаская ладонью головку малыша. Слышно ничего не было.

Зиночка не смогла удержать слез. Она спрыгнула с ограды, ударила кулаками в прутья. Боль обозлила ее. Ей захотелось схватить камень и запустить в это зеркальное стекло. Чтобы зазвенело, загрохотало, чтобы все рухнуло! Ворваться в этот дом, крикнуть ему, этой женщине!.. Что крикнуть? Что?.. Что она, дура, польстилась на его звезды? Что сама бросилась в его руки?.. Он сделает удивленное лицо и скажет: «Кто вы, мадемуазель? Я вас знать не знаю!..» Так что же делать?..»

И вдруг она поняла, что попала в западню. В чужом городе, чужой стране, без крыши над головой, без сантима — она отдала извозчику последнюю монетку... Вернуться к Додакову? Нет, нет!..

И тут она вспомнила: студент, этот вихрастый парень. Он приводил ее к себе. Его улица называлась... Да, рю де Мадам, на углу улицы Цветов. Это где-то не очень далеко. Когда ехала сюда, она переезжала Сену. Значит, надо к реке, через мост, а там найдет... Она придет к нему — и что же?. И тут мстительная мысль обожгла ее: «Я отплачу вам всем, господа с безукоризненно отмытыми руками! Я отплачу!..»

Она ускорила шаги. Снег сеялся все гуще. Но было неморозно, снег оседал, подтаивал. Туфли Зиночки промокли, в них хлюпало, пелерина отсырела, и мокрой была голова. «Заболею, простужусь и умру прямо на улице», — думала она, и ей было горько. То ли никогда прежде в этот час не оказывалась она одна на парижских улицах, то ли сами эти улицы не были так неприглядны и мокры, но теперь ее взгляд улавливал не праздничный блеск веселья и богатства: жались в подъездах и методично прохаживались от фонаря до фонаря, как хищные бескрылые птицы, женщины в шляпках с перьями и нарочито большими сумками; на решетках метро, на кипах рваных газет примащивались на ночь бездомные; из сумрачных дверей погребков до нее доносились грубые голоса и нестройное пение. Ажаны волокли, выламывая руки, бродягу в лохмотьях, а он вырывался и страшно ругался... И к ней то и дело приставали какие-то хлыщи с мерзкими рожами. Боже мой, зачем она здесь?

На мосту Сольферино, через который перебегала Зиночка, толпился народ, внизу на набережной суетились фонари, полицейские что-то кричали с парапета вниз, под мост. Там, на черной воде покачивались две большие лодки. Она догадалась, что ищут утопленника...

До улицы Мадам оказалось далеко. Она устала, еле волочила ноги. Вот и дом на углу. Слава богу, наружная дверь еще не заперта. Зиночка пробежала мимо консьержки, пробормотав что-то невразумительное, и ступеньки запричитали под ее ногами.

Она боялась не застать Антона или, что еще хуже, застать у него кого-нибудь из друзей, особенно женщину. Студент был один. На колченогом столе лежал распахнутый чемоданчик. На кровати поверх одеяла была брошена одежда.

Перед тем как переступить порог, Зиночка взяла себя в руки: женщина не должна представать перед мужчиной слабой и униженной — мужчины любят самоуверенных и счастливых женщин. И она вошла в мансарду с приветливой улыбкой, как к доброму знакомому, к которому вдруг, по неведомой прихоти, заскочила на огонек.

Увидев ее, Антон оторопел. Он мог ожидать появления кого угодно, но только не Зинаиды Андреевны, да еще в столь поздний час.

— Прошу! — он забегал по комнатке, сгребая и рассовывая по закуткам вещи, освобождая стул, подпоясываясь, пряча ноги в драных шлепанцах. — Чем обязан, сударыня?

— Вы недовольны? — она состроила шутливо-обиженную гримаску.

— Что вы, что вы! Садитесь, вот сюда, я сейчас вскипячу чайку, не возражаете? — но в голосе его чувствовались растерянность и озабоченность.

Он зажег газовую плиту. Потянуло теплом.

— Я гуляла... Честно скажу, заплутала. Увидела ваш дом — решила забежать, — начала Зиночка.

— В такую пору-то и одной по Парижу? — укоризненно покачал он головой и повернулся к ней. Внимательно посмотрел. Перевел взгляд на ее ноги. Выглядывавшие из-под юбки чулки ее были мокры, а туфли, предназначенные отнюдь не для улицы, являли совсем уж жалкое зрелище. Он поднял глаза на ее набухшую от сырости пелерину, на меховой воротник, жалко взъерошенный, как шерсть ободранной кошки, на ее лицо, на которое стекали с волос струйки, поглядел в ее провалившиеся глаза и ужаснулся:

— Зинаида Андреевна, что с вами? Что случилось?

В его голосе было столько тревоги, столько искреннего участия, что она вскрикнула, слезы брызнули, и она спрятала лицо в ладони.

— Что с вами? Не плачьте! Не надо плакать!.. Что случилось? Зинаида Андреевна, Зиночка!

Антон в растерянности остановился посреди комнаты. Потом подошел к ней, осторожно дотронулся до мокрого жалкого плеча, начал поглаживать, похлопывать, как ребенка:

— Ну же, не надо! Что случилось?

Она разрыдалась еще пуще. Он отошел, отвернулся, давая ей успокоиться. Налил крутого чаю:

— Вот выпейте, согрейтесь. Вы вся насквозь, хоть выкручивай. Я могу уйти, да мне уже скоро и уезжать, а вы оставайтесь. Там моя пижама, халат.

«Халат!..» Она захлебнулась слезами. И вдруг успокоилась. Достала платок. Высморкалась. Нос ее стал синевато-красным. Она пригладила волосы, поправила на лбу челку. Обхватила пальцами обеих рук раскаленный щербатый стакан, с удовольствием вбирая жар.

— Спасибо. Извините.

Антон озадаченно смотрел на молодую женщину.

— Мой приход... И мое поведение... требуют объяснения...

— Нет, если не хотите, не надо!

— Нет, я не случайно пришла к вам. И неспроста. Я хочу сказать вам немаловажные вещи, касающиеся вас лично и ваших сотоварищей.

— Меня и товарищей? — недоверчиво переспросил студент.

— Да. Всех большевиков-эмигрантов.

— Откуда вы знаете само это слово: «большевики»?

— Вы и вправду считаете меня дурочкой, — досадливо сказала Зиночка, отбрасывая всякую игру. — Инженер Бочкарев, с которым я познакомила вас, совсем не инженер и не Бочкарев. Это Додаков Виталий Павлович из департамента полиции, жандармский подполковник.

— Жандармский? Из департамента полиции? — лицо юноши вытянулось.

— Да, — подтвердила она. И с каким-то саднящим ее самое злорадным чувством начала рассказывать все, что знала о Додакове, даже вспомнила, что он сам поведал ей о гибели отца Антона, профессора Путко. И с тем же злорадным чувством она наблюдала, как сереет, ожесточается лицо стоящего перед ней студента, как нервная дрожь начинает пробегать по его пальцам.