Конечно, человек, оставляющий после себя компьютер, может задаться вопросом: не оставляет ли он технологического монстра, гада, Франкенштейна — на погубу биологическим детям и человеческому роду вообще? Надо сказать, что такой вопрос может возникнуть исключительно в результате прочтения некоторого числа недобросовестных фантастических романов. Вопреки распространенному мнению, компьютер будет агрессивен не более, чем Эрик Р. из Мичигана. Ничего нового по части уничижения и уничтожения людей компьютер придумать не сможет. К тому же, эмоциональная жизнь его всегда будет несколько обеднена. Следовательно, электронный Муссолини никогда не развяжет войну в Абиссинии и не обрушит репрессий на всех евреев без исклю- чения; в крайнем случае, он ограничится Албанией или избранным раввинатом.
Вообще, компьютер останется политически пассивен. Так, он не будет добиваться избирательных прав, ибо от правительства ему ровным счетом ничего не нужно, а с производителями процессоров и электричества он как-нибудь сам договорится.
Скорее всего, он будет способен на сыновью любовь (о чем мы уже сказали). Сексуальное же чувство останется ему чуждо: только человек в состоянии вынести такое чудовищное перенапряжение и дикие сбои в программе. У компьютера порог чувствительности гораздо ниже: в отличие от человека он не запрограммирован на самоуничтожение.
Что же до чувства религиозного, то компьютер, вероятнее всего, будет обожествлять своего умершего хозяина — что станет возвращением к древнему культу предков. История религии окажется, таким образом, закольцована, и мы все посмертно превратимся в богов. Что в принципе должно нас радовать.
Конечно, компьютер не станет идеальным существом, однако этически он все же будет стоять выше человека. Да, по злобе компьютер может вместо виллы в Риме заказать ночлежку в Гренландии или продать миллион билетов на субботний рейс София — Антананариву. Однако если он когда-нибудь объявит войну, то по всей вероятности это будет война с Боливией, причем вторжение будет за-планировано на финно-боливийской границе. Если компьютер произведет несанкционированный пуск межконтинентальных баллистических ракет, то они, вернее всего, упадут на сельдь в Северной Атлантике и только одна накроет в любом случае бесполезную штаб-квартиру ООН в Антарктиде. Подвыпившие лейтенанты сработали бы гораздо хуже.
Кстати, какая-то форма пьянства может быть свойственна компьютеру (возможно, он станет употреблять забродившие вирусы), хотя скорее всего он будет подвержен более изысканным формам помешательства — например, навязчивым состояниям.
У компьютера есть еще одно лицо. Вообще, машина эта носит столько личин, что невольно вспоминаешь о вене-цианских карнавалах. Впрочем, в отличие от венецианских, компьютерные личины многослойны. Если задумываться об этом серьезно, можно просто сойти с ума, как сошел бы с ума венецианец, раздевающий в темном переулке маску, как капусту: под андрогинными белилами обнаруживается золотая женская парча, под парчой — напрягшийся юношеский нос, под носом — хохочущая куртизанка, под куртизанкой — беснующийся турок, и так пока не обнаружится, что маска сменяет маску сменяет маску сменяет маску до самого конца, где обнаружится ничто: время.
Компьютер как раз и является овеществленным временем; возможно, единственной реинкарнацией, доступной времени в трехмерном мире. Ты открываешь главную директорию диска Це и обнаруживаешь там файл шестилетней давно-сти — главу богатырского романа, запечатленную в директории 21 сентября 1991 года в 12 часов 01 минуту пополудни. Разом выясняются несколько любопытных вещей. Начать с того, что в по-следний раз ты перечитывал собственный роман шесть лет назад и больше к нему ни разу не возвращался. Сообщая это и деликатно попискивая, машина как бы спрашивает: “Хозяин, а стоило? Стоило трудиться и кропать этот самый роман, если с тех пор у тебя не нашлось двух минут, чтобы перечесть хотя бы первую страницу и вернуть файл в директорию под другой, более приличной (т.е. современной) датой?” Ты возводишь очи горе и с ужасом обнаруживаешь, что роман уже седьмой год скитается по редакциям и что ты так зол на издательства, что не хочешь уже видеть и самого романа. В таком случае, действительно, стоило ли его писать? Стоило ли так бездарно-точно входить во время (12:01), как в тело вокзальной шлюхи или в скорый поезд Берлин — Лейпциг?
Рукописи столь гадкого впечатления произвести не могут. Бумага не фиксирует, когда ты в последний раз касался ее глазом. (В этом смысле компьютер — чувствительный и памятливый любовник.) Да и вообще с бумагой не происходит такого абсолютного размежевания, развода, отъезда. Рукописи перетряхивают, разбирают, перекладывают, они попадаются на глаза — в общем, с ними сохраняется иллюзорный контакт, как с ненужной, но живущей под боком подругой. Компьютер же честно доносит об одной пренеприятной особенности времени: его линейно-сти. Вообще-то ты живешь в циклическом мифе (в целях самозащиты). Тебе кажется, что время идет спиралью, а то и вовсе запутавшейся веревкой, делающей петли, зигзаги, возвраты, узлы. Ты приближаешь к себе прошлое, вызванивая человека из небытия, возвращаясь к старым маршрутам и мыслям или посещая приморскую деревню, в которой не был около двадцати лет. В результате время кажется тебе загадочной, но в общем сговорчивой колдуньей. Компьютер же говорит тебе нелицеприятную правду: время вовсе не колдунья, а стальной шампур, на который ты нанизан, как шашлык.
Компьютерная директория — так же, как и старая чековая книжка, — зарегистрировала в линейном порядке твою жизнь. В этом смысле она более достоверна, чем дневник. Между 17 мая и 12 сентября некоего года — пустота. Ты либо написал нечто важное, что со временем ушло вверх по шампуру, либо не писал вообще ничего — даже паршивого отзыва на диссертацию какого-нибудь мажора. И тут ты вспоминаешь: да, во все то проклятое лето у тебя в сейфе пьяно гремели бутылки и писать что-либо ты был просто не в состоянии. Хм, ты часто вспоминал эти месяцы и задним числом не одобрял себя, но никогда не подозревал, что дело было так серьезно и что ты висел на волоске.
Все это, как уже было сказано выше, обнаружилось в директории Це твоего скромного компьютера. Компьютерная директория, следовательно, может считаться своего рода депозитарием времени, причем время здесь наконец-то полностью отделено от пространства. Можно предположить, что именно в этом и за-ключается принцип божественности; во всяком случае, хочется верить, что он заключается хотя бы в чем-нибудь.
Вообще же, конечно, при некотором воображении можно представить ситуацию, при которой компьютер стал бы для Homo sapiens богом. В самом деле, это ежедневное общение с неким поставщиком информации и эмоций, причем источник того и другого достаточно метафизичен, а предлагаемые информация и эмоции бесконечны — во всяком случае, их много больше, чем может освоить человеческий мозг. К тому же, существование компьютера предполагает, что и информация, и эмоции нетленны и объективны, то есть бессмертны, а бессмертность — главное качество любого божества (могильный червь — плохой знаменатель для всемогущего). Правда, между компьютером и Богом есть разница: в отличие от Бога, компьютер отвечает, когда к нему обращаются.
Следовательно, в божественной функции машины все же присутствует некое шарлатанство. С другой стороны, именно легкий привкус фокусничества как раз и отличает веру от знания и религию от философии.
В то же время компьютер — это идеальный партнер, то, что по-английски называется soulmate: несколько больше, чем родственная душа, но несколько меньше, чем любовник (чем, собственно, и достигается идеальность отношений). Он разделяет все вкусы и пристрастия хозяина, откликается на его капризы, хранит все его секреты, прощает большинство ошибок, и более того: без хозяина он не существует. Кстати, последнее свойство обычно обнаруживается у новобрачных. Однако, к сожалению, человек функционирует на батарейках, и поэтому вполне автономен даже от супруги. Компьютер же работает от сети, и, следовательно, идеальный муж.