Знала об этом и дочь Стрюкова — Ирина, но она знала и то, чего не знали другие; что Сергей Шестаков и близкий ей поручик Обручев — одно и то же лицо, и потому не могла поверить, что он совершил это преступление.
Ирина весь день пробыла в церкви возле гроба отца. То и дело приходили какие-то люди, прощались с покойником, прикладывались к его лбу или руке, и не у одного из них видела Ирина на глазах слезы. Она понимала — это те, для которых ее отец был своим человеком, а может быть, и добрым гением.
Большинство же приходили из любопытства, быстрыми глазами шарили по катафалку, наспех крестились, что-то шептали друг другу и уходили, должно быть, для того, чтобы, очутившись за пределами церкви, посудачить о преставившемся в бозе.
К вечеру церковь стала пустеть. Вначале Ирину радовал людской поток: люди шли к отцу, значит, помнили его; возможно, среди них были и такие, что любили, уважали его. Но чем дольше тянулось время, тем больше Ирина ощущала неприязнь к посетителям, они, словно стена, отделяли ее от отца, а ей мучительно хотелось остаться с ним наедине, не быть мишенью для чужих любопытных глаз.
Наконец в церкви остались только Ирина да монахиня, монотонно читавшая псалтырь.
Дочитав псалом, монахиня подошла к свече у изголовья катафалка, не спеша сняла нагар. К ней приблизилась Ирина.
— Матушка, вы, наверное, устали?
Монахиня перекрестилась.
— Господь посылает мне, грешнице, силы и укрепляет слабый глас мой. Я привыкла.
Послышался бой часов, на колокольне пробило три.
— Ночь идет к концу, — снова заговорила монахиня. — Недолго осталось бодрствовать.
— А вы пошли бы отдохнули, — предложила Ирина.
— Не могу, — возразила монахиня. — Душа убиенного мятется, витает здесь и взывает, чтоб о ней молились.
— Я почитаю псалтырь, — предложила Ирина.
— У вас горе великое. Пускай мой глас идет ко господу и будет им услышан.
Монахиня еще что-то собиралась сказать, но тут заговорила Ирина:
— Я была плохой дочерью и много горя принесла ему... Он и погиб из-за меня...
— Дитя мое, если скорбит душа — поплачьте, — посоветовала монахиня.
— Не могу, нет слез... И прошу, оставьте нас. Хочу последний раз побыть с отцом наедине. Последний...
— Понимаю и сердцем и душою, — сказала монахиня, перекрестилась и ушла.
А Ирина подошла к отцу.
Он выглядел, как всегда, был как живой, и Ирине не верилось, что он мертв. Комок подступил к горлу, но плакать она не могла. И Ирина заговорила с ним, заговорила шепотом, не спеша, как бы боясь, что какое-то слово он не услышит и не поймет ее. Она знала: отец так хотел с ней поговорить... Не удалось. Ну, что ж, можно поговорить теперь... Правда, сейчас отец нем, ничего уже не помнит. А у Ирины в памяти вся ее жизнь. И во всей ее жизни, особенно в детстве, на первом месте он, отец. Сохранилось воспоминание, как когда-то он принес ей громадное яблоко и шутил, говоря, что принес его от зайца... А вот совсем ясно видятся мучительные дни и ночи, когда она болела корью. Все то время он не заснул ни на минуту, носил ее на руках и рассказывал сказку. Одну и ту же сказку, других не знал. Неумело, смешно рассказывал. Куда хуже, чем нянька, но Ирине казалось, что он рассказывал лучше всех на свете... И всегда вокруг отца были люди, много людей. А вот теперь никого не осталось. Хотя они и надоели за день, но оттого, что сейчас ни души, Ирине стало тягостно. Все бросили... И монахиня не пришла бы сюда на ночь, но ей платят... Двое их осталось, Стрюковых. А завтра она останется одна, совсем одна...
Ирина прижалась щекой к сложенным на груди рукам отца.
— Это я привезла твою смерть! Ты все прощал мне! И теперь простил бы... Но я сама себе не прощу, никогда, клянусь!.. И еще клянусь — отомщу убийце, отомщу! Прости меня... Я виновата перед тобой.
Задумавшись, Ирина посидела на ступеньке катафалка, потом подошла к аналою и словно застыла над раскрытой книгой. Она не заметила, как появился дед Трофим, и вздрогнула, услышав стук его деревянного костыля.
— А? Кто? — вскрикнула Ирина.
— Я это, сторож церковный.
— Зачем ты здесь? Иди... Вы все ненавидели его...
— Да бог с вами! Я часы отбивал, ну и зашел помолиться за Ивана Никитича.
— Уйди, уйди, пожалуйста! Оставь мне его.
Старик так же неслышно исчез во тьме, как и появился, но не ушел из церкви. Хотя Ирина накричала на него и приказала убраться прочь, ему все-таки показалось, что он не должен ночью оставлять женщину наедине с покойником. Он отошел к клиросу и сел на ступеньку.
Ирина стала негромко читать псалом.
Чуткое ухо Трофима уловило чьи-то осторожные шаги: кто-то вошел в церковь и, стараясь ступать бесшумно, направился туда, где стоял катафалк.
Ирина шагов не слышала, но ей показалось, что за ее спиной кто-то стоит. Оглянувшись, она увидела Обручева, отшатнулась и заслонила лицо руками, будто отгоняя страшное видение.
— Ради бога... — просяще заговорил Обручев. — Мне необходимо сказать тебе...
Ирина не только не предполагала, что он может появиться, но была уверена: после всего происшедшего, завидя ее, он опрометью бросится в сторону. И вдруг Обручев здесь!
— Что тебе еще надо от меня?
— Молю только об одном, выслушай.
— Выслушать? — голос Ирины задрожал. — Негодяй! Вот дело рук твоих... И ты еще осмелился прийти сюда. Прочь! Я не-на-ви-жу тебя! — Она почти задыхалась. — Я убью! Убью!
— Убей, — покорно сказал он. — Думаешь, я дорожу жизнью? Убей! Мертвые сраму не имут... Ты считаешь, что мне легко? Да мне во много раз горше, чем тебе! С того проклятого часа, как случилось это, я лишился покоя, я готов кричать, биться о стену лбом. Да могу ли я хоть на мгновение забыть, что твой отец... кого ты так любила... Ведь я знаю...
— Не продолжай! — вскрикнула Ирина. — Ничтожество! Спасая свою жизнь, поднял руку на старика.
— Неправда! — прервал ее Обручев. — Неправда это! Но как я могу доказать тебе! У меня нет свидетелей.
— Вот он лежит, свидетель! — не пытаясь скрыть горя и гнева, сказала Ирина. — Взгляни! Или не хватает смелости?
— Моим свидетелем пусть будет бог, — тихо сказал Обручев. — Во дворе нас было только двое, я и Иван Никитич. А за стеной враги — весь штаб!.. Они остались живы только благодаря твоему отцу. В отдушнике уже тлел фитиль, соединенный с динамитом. Понимаешь? Оставались считанные минуты, секунды... А тут он! Я просил, умолял уйти. Он сказал, что в доме спрятано золото. Закричал. Позвал на помощь. Это был почти провал. Я выстрелил. Я должен был! За мной — Россия! Да, конечно, я убийца и готов встать перед любым судом. Но я и без того наказан — я потерял тебя...
— Неужто ты мог еще думать?..
Но Обручев не дал ей говорить.
— Нет, нет, я не безумец! Я все понимаю. Прощения я не прошу. Хочу только одного — пойми: иначе я поступить не мог. Есть чувство, которое стоит выше всего...
— Оставь меня. Уйди!
— Нет, я все скажу, — не сдавался Обручев. — Ненавидеть тех, кто подписал нам смертный приговор, кто заставляет нас вот так стрелять друг в друга, — мой долг. Врагам нельзя давать пощады. Борьба до конца! Да, я дорожу жизнью и буду цепляться за нее до последнего дыхания... Уж если отдам — то большому счету истории. Но ведь и ты, Ирина, в ответе перед ней... Это все, что я хотел сказать. Теперь можешь убить меня. От тебя я приму смерть. Вот револьвер. Или скажи им, скажи, что я не Сергей Шестаков.
Ирина слушала страшный шепот Обручева и чувствовала, как остывает ненависть к нему и вместе с тем приходит какая-то слабость и неприятное головокружение.
— Уйди, — бессильно повторила она. — У меня горит вот здесь, — и приложила руку к груди.
Обручев понял, что его слова не прошли бесследно, что кризис миновал и она способна слушать его.
— Ирина, что ты намерена делать дальше?
— Не знаю...
— Только не оставайся здесь. Ни одного дня. Поедем со мной в Соляной городок.
— А ты разве едешь туда? — удивилась Ирина.