Когда же Буклин сказал, что Кобзин будет отвечать за свои слова, Надя стала торопливо пробираться вперед.

— Тебе чего, Корнеева? — удивился Кобзин, заметив ее.

— Я... Я сказать хочу. Можно? Мне сказать можно? — еще раз спросила Надя, обращаясь не то к Кобзину, не то ко всем присутствующим.

— Давай говори! — загомонили красногвардейцы.

— Пожалуйста, Корнеева, слушаем.

— Сейчас господин Буклин-Зарицкий говорил... — начала Надя.

— Я не господин! — прервал ее Буклин.

— Ну извините, — растерявшись, сказала Надя. — Я знаю вас как господина Буклина-Зарицкого.

— Откуда вы меня знаете? — забеспокоился Буклин.

— Меня не раз посылал к вам хозяин, Иван Никитич Стрюков. А живу я в этом доме.

Слова Нади вызвали интерес и оживление. Хотя она еще не успела сказать всего, что хотела, но уже то, что имя Буклина связывалось с именем Стрюкова, насторожило всех.

Это прекрасно понял и Буклин. Ему надо было срезать Надю, но как? Она стала центром внимания, и если бросить в ее адрес реплику, могут ответить не менее резко, хотя бы тот же Кобзин, да и другие. Разве Аистов, этот грубиян и неотесанный чурбак, будет выбирать выражения? Надо уходить...

— Я вас никогда не видел и, стало быть, не знаю. А то, о чем говорите вы, приплетая мне Стрюкова, — пустой домысел, профанация, ложь!

— Так она же еще почти ничего не сказала! — раздался чей-то возмущенный голос. — Давай говори, Корнеева!

— Прошу пропустить! — потребовал Буклин и попытался пробиться к двери. Однако красногвардейцы сгрудились и стояли перед ним стеной. — Как прикажете понимать это? — обернувшись к Кобзину, крикнул Буклин.

— Товарищи, пропустите представителя фракции эсеров, — без особого желания сказал Кобзин.

— Как же так? — ужаснулась Надя. — Человек оговорил другого и, не выслушав его ответа, убегает? Это разве справедливо? — Ее не столько удивили, сколько возмутили беззастенчивая наглость Буклина и незаслуженный выпад против нее. Значит, она лгунья? Здесь много людей, не все ему поверят, но, может, найдутся и такие, которые станут недоверчиво относиться к ней. Да разве дело только в ней? Если Буклин сейчас уйдет — он уйдет недобитым, не раскрытым... Конечно, она может рассказать и в его отсутствие, но то будет уже совсем другое, пускай он услышит! — Нет, подождите! Так не годится! — сказала Надя, очутившись лицом к лицу с Буклиным. — То, что вы не знаете меня, возможно, и я не спорю: господа мало обращают внимания на прислугу. Что же касается Стрюкова, — вы говорите неправду. Разве не вы были в этом кабинете неделю назад? Вон там, за тем столом сидел Стрюков, а вот тут вы?! Ну, скажите?!

— Да или нет? — крикнул Аистов.

— Нечего отмалчиваться, отвечай! — послышались голоса.

— Хорошо не помню... — сказал Буклин, пытаясь подавить страх. — Вполне возможно. Даже вероятно. Я не упомню всех мест, где бывал, и людей, с которыми довелось в те дни вести переговоры. Мы не хотели лишнего кровопролития и пытались воздействовать на высокопоставленных лиц... Стрюков — видный деятель в городе, к его голосу прислушивался и сам атаман; в отличие от вас мы против ненужных жертв.

— Хватит заливать! — прервал его Аистов. — Уже не раз слышали и знаем, за что вы и против чего. Ты вот что скажи, Корнеева, не заметила: ругались они или бражничали, как добрые дружки?

— Чтоб особенно бражничали — не заметила, не хочу лишнего наговаривать. Обедали вместе. В столовой. Я подавала на стол.

— Вино было? — спросил кто-то.

— Было, — коротко ответила Надя. — Три бутылки рейнского.

— Все вылакали? — раздался чей-то веселый голос.

— Выпили, — все так же коротко и строго ответила Надя. И, обращаясь к Аистову, пояснила: — Ни споров, ни ссор я не заметила. Слышала, разговор шел о зерне, о хлебе, но подробностей не знаю. Когда господин Буклин уходил, Иван Никитич провожал его до самых ворот.

— На прощанье не целовались?

— Нет. — Надя улыбнулась, но сразу же лицо ее стало строгим. — Но прощались, как бывает, по-хорошему. А господин Буклин несколько раз повторил, что мы, мол, в обиду не дадим. О ком шла речь — не знаю. Я что хотела?.. Хотела сказать, что нехорошо господину Буклину отнекиваться и говорить неправду.

Буклин несколько раз пытался прервать Надю, но его одергивали, когда же он услышал последние ее слова, не выдержал и, рванувшись к столу, завопил:

— Прекрасно! Гениально! Соберите всех горничных и кухарок, уверяю, сплетен для подобного «политического» разговора найдется вдосталь. Мне стыдно, товарищи, присутствовать при этой, с позволения сказать, комедии!

— А кухарок-то да горничных мы не чураемся, — улыбаясь в усы, сказал Кобзин, — его развеселила вспышка Буклина. — Кто был ничем, тот станет всем! Или вы не согласны?

Буклин не ответил. Он уже ругал себя за излишнюю горячность и, сделав знак своим спутникам, стал настойчиво пробираться к выходу.

— Товарищи, пропустите господина Буклина, — попросил Кобзин.

Эсеры шли к двери меж двух живых стен, провожаемые насмешливыми взглядами и не менее насмешливыми репликами.

— Молодец, Корнеева! — пробасил Аистов, когда Буклин вышел. — Помогла по мордам отлупить эту контру. — Он собирался сказать еще что-то, но в это время дверь приоткрылась и в просвете показалась голова дежурного красногвардейца.

— Товарищ Кобзин! Там, во дворе, эскадрон. Из разведки вернулись. Вызывают Надю... — он хотел пояснить, какую именно Надю, но не знал ее фамилии и весело добавил: — Продовольственную, словом, насчет питания. Есть просят.

— Сейчас иду, — отозвалась Надя и метнулась к двери.

— Корнеева! — окликнул ее Кобзин. — Ты, наверное, приходила по делу? Давай говори.

Надя хотела было сказать, что зашла совершенно случайно, но тут же устыдилась своего малодушия.

— Я пришла спросить, ну, узнать, может, вам сюда принести поесть? Никто ведь ничего не ел... А там у нас второй котел поспел.

— Вот это нарком по продовольствию! — одобрительно сказал Аистов. — А поесть нам и вправду не мешает. Меня даже маленько подташнивает, под ложечкой сосет...

— Хорошо, что напомнила, — улыбнулся Кобзин. — А то мы любим разговаривать, нас, как говорится, медом не корми, только дай покалякать!

— А на поверку выходит, даже самому лучшему оратору подкрепляться не мешает, — сказал пожилой красногвардеец.

— Так я сейчас принесу, — с готовностью сказала Надя.

— Нет, не стоит! — решительно возразил Кобзин.

— Ты не очумел, комиссар?! — оторопело глядя на него, спросил Аистов. — Или голодовку объявить собрался? Тогда хоть поясни, по какому случаю! Уж ежели помирать, так с музыкой, падать с коня, так с хорошего, лезть на дерево, так на высокое, ну, а голодать, так не из-за Буклина.

Слова командира отряда вызвали веселое оживление.

— Голодовка пока не запланирована, — в тон Аистову отозвался Кобзин. — И поэтому предлагаю, как только Надя накормит разведчиков, устроить коротенький перерыв и с котелками явиться пред ясные очи нашего комиссара по снабжению. Как все, так в мы. Никому никаких предпочтений! Равенство во всем: и в риске, когда идем в атаку, и в теплом угле, и в куске хлеба. Так, товарищи?

Послышались одобрительные возгласы:

— Правильно, Петр Алексеевич!

По лицам, хотя суровым, но подобравшим, по взглядам строгих, вдруг потеплевших глаз Надя поняла, как сильна связь между этими людьми и комиссаром; его уважают, ему верят. Нет, не зря хвалил своего комиссара Семен Маликов! А ведь в доме Стрюкова каких только ужасов о нем не говорили.

Выходя из кабинета, Надя заметила Обручева. Он сидел на корточках, прислонившись спиной к стене. Лицо у него было не то безразличным, не то осуждающим, а может быть, просто грустным. Почувствовав взгляд Нади, он улыбнулся ей, как старой знакомой, но глаза оставались холодными и непроницаемыми. Надю это нисколько не удивило — у человека горе. Потерять отца! Это может понять только тот, кому довелось испытать всю горечь потери близкого человека.