Иван Никитич взглянул на часы — да, можно сказать, ночь пролетела. Пролетела?! Не то слово.
Пролетела — значит промелькнула, словно на птичьих крыльях ее несли, а тут — тянется, будто на старых, облезлых волах ее везут.
Скоро начнет светать. Стрюков хотел снять со свечи нагар, но вместо того нечаянно погасил ее. Полез в карман за спичками, да так и не достал их — уснул.
В полусне не мог разобраться, почему его будят и что от него нужно. И только когда Василий еще раз повторит, что у ворот какой-то человек просит немедля вызвать Ирину Ивановну, хозяин пришел в себя.
— Какой там еще человек? Где он?
— Там, за воротами, — пояснил Василий, — как вы и велели, чтоб никого во двор...
— Не спросил, зачем ему Ирина Ивановна?
— Не поясняет. Срочно, говорит, зови — и весь сказ! А я сам не могу без вашего на то приказу.
— Пускай днем приходят, нечего по ночам шататься, — недовольно буркнул Стрюков, соображая, кто же это мог быть. «Должно, Иринин гость, — решил он, — кроме него, больше некому. Никто не знает о приезде Ирины». — Не заметил — военный?
— Не разглядел.
— Тоже мне охрана.
— Темень. И опять же буран, — оправдывался Василий. — Я к щели и так и этак прилаживался — не разобрать, потому как темень, словно у быка в брюхе.
— В голове у тебя тоже не светлее. Одет во что?
Василий безнадежно вздохнул.
— Я же говорю... — невнятно бормотал он и, вдруг оживившись, радостно замахал руками: — Башлык у него на голове! Вот как есть башлык!
«У Обручева тоже был башлык. Видимо, он и есть, этот самый поручик. Стучится среди ночи, как к себе домой. Но делать нечего, разбираться некогда...»
— Пошли! — бросил он Василию.
— Так, Иван Никитич, — несмело запротестовал тот, — не в обиду сказать, не вас кличут...
— Тоже мне советчик, — хмуро промолвил Стрюков, не понять — то ли в насмешку, то ли в осуждение. Все же остановился. — Давай иди, скажи ему, Ирина Ивановна скоро, мол, выйдут. Понял? Да прислушайся — один он там или еще кто...
Стрюков с Ириной вышли за ворота. Обручев был весь припорошен снегом. Ирина бросилась к нему:
— Бог мой, Григорий Иванович, почему вы здесь? Пойдемте в дом, — Ирина протянула руку, намереваясь увести его за собой.
— Спасибо, Ирина Ивановна, но, к сожалению, не могу.
— Э, нет, так не пойдет, — недовольно протянул Стрюков. — Хозяев обидите. Так что — пожалуйста, просим. Не пойдете добром — силком утянем, — не совсем удачно пошутил он.
— Об этом, если хотите, когда-нибудь на досуге, — усмехнувшись, сказал поручик и, став серьезным, пояснил: — Сейчас у меня времени в обрез. Я забежал на одну минутку.
— Перекусить-то хотя удалось? — спросил Стрюков.
— Спасибо. У атамана. Правда, на ходу, но сейчас не до пиршеств. — Шагнув к ним поближе, почти вплотную, Обручев зашептал: — Я забежал как преданный друг Ирины Ивановны и вообще вашей семьи. То, что я вам скажу, пока тайна... Готовится отступление.
— Чье? — выдохнул Стрюков.
Обручев удивленно глянул на него.
— Атамана, конечно.
— Нет, это все-таки правда? Понять того не могу...
Обручев не стал слушать Стрюкова, видимо не интересуясь тем, чего тот не в состоянии понять.
— Штаб казачьего войска уже покинул город. Только что. Атаман тоже. Завтра к вечеру — хотя это уже не завтра, а сегодня, — так вот, сегодня к вечеру в Южноуральске войск атамана не будет. Полковник Рубасов при мне отдал приказ выпустить из тюрьмы уголовников.
— Быть того не может! — возмутился Стрюков. — Это же безумство!
— Не сказал бы. В борьбе, как известно, все средства хороши. Полковник Рубасов понимает, что делает. Но соль не в этом. Иван Никитич, — почти просящим тоном заговорил Обручев, — я забежал уговорить вас: уезжайте! Рубасов советует держать путь на Уральск, вслед за штабом. Туда будут отходить и главные силы. Времени мало, да и обстановка, как мне известно, серьезная. Красные, оказывается, уже захватили часть города... Ирина Ивановна! Уезжайте, умоляю!
Последние слова Обручева прозвучали так искренне и сердечно, что Стрюков понял и окончательно утвердился в мысли, что Ирина ему не совсем чужая и уж если он так упрашивает, то и вправду боится за ее судьбу.
— А вы? — немного помолчав, спросила Ирина.
— Я? Остаюсь здесь, — не сразу и через силу ответил он.
— Зачем? — не скрывая волнения, спросила Ирина.
Стрюков отошел в сторону.
— Опасно, да?
Не отвечая прямо на ее вопрос, Обручев сказал:
— Я должен остаться здесь. Должен. И хочу этого. Понимаете? Но вы знайте, что со мной... В общем обо мне не беспокойтесь. И берегите себя. А я найду вас. Где бы вы ни были... Прощайте. И Христом-богом молю: уезжайте!
Обручев сорвал перчатки, взял руку Ирины, мягко сжал ее и поднес к губам.
— Да хранит вас бог! — прошептала Ирина, перекрестила его, потом вдруг крепко обняла, поцеловала и отпрянула.
— Прощайте, Иван Никитич! — сказал Обручев, козырнул и, не оглядываясь, быстро зашагал по улице.
Через несколько мгновений он исчез в буране.
Едва наступил рассвет, снова началась пальба. Так же, как и ночью, выстрелы гремели неподалеку, видимо, сражение шло за центр города. Было похоже, что войска казачьего атамана засели в Гостином дворе и ведут оттуда прицельный огонь по наступающим красным. А взять Гостиный двор нелегко — крепость! Его построили более двухсот лет назад, еще в те далекие времена, когда и сам город был неприступной крепостью.
Гостиный двор — громадный четырехугольник, со всех сторон обнесенный высоким двухэтажным сооружением с каменными стенами толщиной в полтора метра. Четверо массивных кованых ворот: из пушек по ним пали — не прошибешь. А над воротами башни с бойницами. Если поставить там хотя бы по одному пулемету, никакая сила не подступится, к тому же город раскинулся на ровном месте, улицы прямые, из конца в конец просматриваются. Словом, в Гостином дворе можно сидеть до тех пор, пока хватит припасов.
А рядом с Гостиным — дом купца Панкратова. Из окон его шестого этажа виден не только город, но и все пригороды. А если глянуть в другую сторону, за Урал, — за рекой роща темнеет, за ней Ситцевая деревня, дальше — степь, и где-то на далеком горизонте чуть маячат стены еще одной крепости — Менового двора. Когда-то здесь вели большую торговлю индийские и российские купцы. Торговля была главным образом меновой, отчего крепость и получила свое название.
В городе все знали, что в окнах шестого этажа панкратовского дома стоят пулеметы и что, как только завязались бои с красными, они то и дело постукивают. Голоса у них разные, и потому, что они находились выше других, как бы господствуя над городом, их трескотня была отчетливее и выделялась из общего шума боя. Стрюков сразу же узнавал их перестук. Он и название им дал — «панкратовские».
Сегодня «панкратовские» почему-то работали реже.
Во время завтрака Иван Никитич то и дело прислушивался и, уловив знакомые звуки, облегченно покрякивал. Ирина заметила это и, не понимая, в чем дело, спросила. Стрюков пояснил: стучат «панкратовские» — значит, в центре пока что свои.
После ранней встречи у ворот с Обручевым разговор между отцом и дочерью не вязался. Стрюков был не только поражен недопустимым, с его точки зрения, поступком Ирины, но и оскорблен в лучших своих чувствах.
Вместе с тем ему хотелось обелить ее. И он искал дочери оправдание. Да, видно, Ирина немало хватила лиха за последнее время, и все это — и ее пристрастие к табаку, и ее нервозность, и озлобленность — есть не что иное, как горький след пережитого. И если вникнуть, разобраться во всем со всей душевностью, по-человечески, то и вины ее ни в чем не найдешь. Часто в жизни случается: хочет человек того или не хочет, а судьба закружит, завертит его, да так, что не только чужие люди, сам себя не может узнать. Но виновата ли она, Ирина? Навряд ли! Скорее всего, нет! Надо искать вину не в ней, а в той обстановке, что придавила ее, в тех людях, что принесли ей беду. Карать таких надо, карать немилосердно, казнить лютейшей казнью! И тех, кто мутит в Петрограде и Москве, и здешнюю деповскую шантрапу вместе с комиссаром Кобзиным. А Ирина могла бы еще отойти, оттаять сердцем. Могла бы... Так думал Стрюков, а перед глазами снова возникала сцена, когда его гордая и недоступная Ирина вдруг, ни с того ни с сего, бросилась на шею поручику и принялась целовать его. Позорище! И Стрюков снова весь закипал от гнева, не мог взглянуть на нее, заговорить. А Ирина, когда вернулась в дом, и глазом не моргнула, будто ничего особенного не произошло... Только ровные черные полоски бровей изогнулись, сойдясь у переносицы. Значит, новые думы нахлынули. Какие? Идет из комнаты в комнату, похоже, совсем отца не замечает, и даже позабыла, где находится. И откуда его нелегкая принесла, этого поручика, будь он трижды распроклят! Кто он ей? Никто! Чужой! А как же думать иначе? Жених? Нет! Муж? Конечно, нет. Разве о таком событии Ирина не сказала бы? А если судить по этому прощанию, то, выходит, не совсем он ей чужой. Возможно, и уезжать собрались вместе, а отца Ирина приглашала просто для блезиру? Нет, не может того быть. И не хочется думать плохого о дочери, а неприятные мысли сами лезут в голову, никак от них не отделаешься, и неуютно становится на душе. Все же как решила Ирина, едет она или остается здесь? А Ирина сама этого не знала. Если несколько часов назад все было ясно, то сейчас в голове сумбур. И что ее так взволновало? Ведь знала, что Обручев намерен остаться у атамана, что его на каждом шагу будут подстерегать опасности, что он, как всякий смертный, не защищен от пули, знала, но даже не пыталась отговаривать его. Возможно, она была более спокойна потому, что тот день, когда придется им расстаться, был еще где-то далеко впереди, и не отговаривала — знала, что Обручев действительно смел и считал бесчестьем для себя не отомстить за смерть отца. Нравилась Ирине в Обручеве эта его убежденность, неистребимая ярость.