Дело пошло даже успешнее, чем я предполагал. Возможно, потому, что никто лучше меня не знал разницы между тем, что провозглашалось, и тем, что существовало реально, возможно, потому, что никто не умел столь же точно, как я, в малейших деталях предвидеть, в каком направлении будет дальше разверзаться эта бездна. Обычно противостоящая сторона бывает ослеплена всякими мелкими личными соображениями или всеобъемлющей ненавистью, но я-то был человеком изнутри, уравновешенным, дальновидным, надежно информированным обо всех мелочах и от природы педантичным, так что рукопись, над которой я трудился, превзошла собой всю подобную, как правило, вечно ноющую, диссидентскую литературу. Первые отрывки я так и подписал псевдонимом «Человек изнутри», а для пробы устроил их публикацию в запрещенных заграничных изданиях. Сразу после выхода двух моих статей в «Голосе канадских сербов» и в лондонском «Нашем слове» разнеслись слухи о новом, яром враге режима, окопавшемся в рядах работников госбезопасности, началась паника, министр, вопреки обыкновению, даже вызвал меня к себе:

— Сретен, этот тип опасен, он знает реальное положение дел... Удалось ли тебе напасть на след, сумели ли наши аналитики определить стиль... Гляди, надо как можно скорее раскрыть этого выродка...

— Не беспокойтесь, товарищ министр, мы найдем его... — решительно заявил я и вернулся к перепечатке своих записок, в тот день я как раз заканчивал восьмую главу, и Косана только диву давалась, почему я перестал ей диктовать.

— Вижу... — она чуть не заплакала, застав меня за пишущей машинкой. — Вижу, я тебе больше не нужна...

Признаю, возможно, я немного зарвался, забыл о том, что мои убеждения не соответствуют тому, что я пишу, а может быть, я просто подошел и к этой работе так же, как ко всему, чем занимался, — ревностно и с чувством ответственности. Короче говоря, после двух лет напряженной работы я нашел способ незаметно переслать копию рукописи за границу, и вскоре оттуда к нам в страну стали тайно поступать экземпляры напечатанной книги, книги, о которой перешептывались, которую передавали из рук в руки...

— Вы читали? — именно такой вопрос задавали тогда люди при встрече друг с другом наедине, не решаясь произнести название даже шепотом.

— Разлагаются... Изнутри... Только их человек может знать все это: и факты, и события, все имена... — наклонялся один к уху другого и быстрым шепотом сообщал краткое содержание.

— Началось... — расходились они, ободренные.

Внимательно ведя слежку по оригиналу рукописи, которую я сохранил для себя, я получил доступ к мыслям многих людей, узнал о новых врагах нашей власти, вскрыл колеблющихся и сомневающихся, бесхребетников, готовых тотчас переметнуться на сторону врага, тех, кто всегда и всем недоволен, вечных контрреволюционеров и отвратительных хамелеонов, однако на самом деле меня интересовал только Гаврила Димитриевич, я подстерегал момент, когда подброшенное в страну диссидентское чтиво окажется наконец в его руках. Избавившись от него, я займусь всеми остальными, и уж тогда, как я предполагал, раскрою имя автора гениальной засады с приманкой и одним ударом открою перспективу для своей любви и укреплю репутацию лучшего оперативника Государственной безопасности.

Увы, преуспел я лишь наполовину. В тот день, когда Димитриевич наконец-то зашел в диссидентскую книгу, из которой он уже никогда не вернулся, в тот день, когда в библиотеке семьи, проживавшей по адресу улица Пальмотича, 9, на столике осталось произведение, таинственным создателем которого был я, а от господина Гаврилы только поскрипывание прутьев плетеного кресла после того, как я убрал его из жизни той женщины, в которую был влюблен, в тот день, когда я, удовлетворенный, уже представлял себе, что теперь Наталия сама обратит на меня внимание, и как раз собирался отправиться прямо к ней, чтобы выразить соболезнование и предложить себя в качестве опоры, — в мой кабинет вошло трое мрачных сотрудников и с ними Косана.

— Вот она, та самая рукопись... А это машинка, на которой ее печатали, доказать нетрудно, литера «а» заедает, «б» немного наклонена, «в» всегда грязная, «г» вылезает из строки... — перечисляла она, пока эти трое составляли опись содержимого моего стола

— Как вы смеете... Это ошибка... Товарищи, подождите, я все объясню... Я сделал это умышленно, чтобы подобраться к ним с тыла... Чтобы разом всех их прихлопнуть, как мошкару... — Как сейчас помню все, что я им тогда говорил, но все трое молчали.

Одна только Косана обратилась ко мне. Когда меня уводили, она заплакала. И сказала:

— Дурак, я так тебя любила, а ты замечал все, кроме меня!

61

Если бы дело было в конце сороковых или в пятидесятые годы, меня бы наверняка расстреляли, в лучшем случае посадили в тюрьму. А так я был просто с позором изгнан на пенсию. Диссидентская книга еще долго оставалась до ужаса простой ловушкой, в которую попадались отщепенцы всех мастей и оттенков, мне так и не удалось доказать, что я написал ее с самыми лучшими намерениями, прежние заслуги тоже не помогли, а мой крах многих обрадовал.

Однако больше всего меня угнетала бессмысленность принесенной жертвы. Теперь, когда для многих я стал оборотнем, достойным презрения или, напротив, восхищения, Наталия Димитриевич по-прежнему не обращала на меня ни малейшего внимания, на улице она проходила мимо, не замечая, в «Пеликане» обслуживала так же, как и любого другого покупателя, у меня скопились целые кипы всевозможных бланков и формуляров, с которыми я не знал, что делать. Кроме того, после исчезновения отца она стала посещать такие места, в которые у меня, из-за разницы в воспоминаниях, не было доступа — она покупала деликатесы в давно закрытом гастрономическом магазине Боторича на улице Теразие, всякие мелочи в исчезнувшей еще раньше мелочной лавке «Удачная покупка», посещала крупнейший на Балканах универсальный магазин Митича на Славии, продуманный в деталях от фундамента до последнего прилавка, но так никогда и не построенный, ей даже удавалось снимать проценты в довоенных банках и кредитных обществах и ежегодно проводить дней десять на курорте Врнячка Баня, останавливаясь всегда в отеле «Сербиада», стоявшем рядом со всем известной летней виллой генерала Белимарковича. Как-то раз я решил отправиться вслед за ней, но старичок-дежурный в центральной курортной администрации отказался предоставить мне место в «Сербиаде», ссылаясь на то, что такого отеля уже давно нет:

— Вы требуете невозможного, «Сербиаду» снесли еще в 1946 или в 1947 году, а то, что от нее осталось, растащили на стройматериалы. Если вам это важно, могу рассказать, как она выглядела.

— А мадемуазель Наталия Димитриевич, проверьте по спискам, она именно там всегда останавливается... — настаивал я.

— Нет, такой нет, — сказал он, заново пролистав все регистрационные книги.

— Да я же говорю вам, она именно там остановилась... — повторял я.

— Возможно, если эта дама хорошо помнит все, что там было внутри... Я могу рассказать, каким был внешний вид, фасад... — с жалостью смотрел на меня дежурный администратор.

Почти потрачены были шестидесятые, мы с ней уже вошли в средний возраст, я постепенно распрощался с моими представлениями о собственном будущем и теперь лишь просто ждал ее шесть дней в неделю в романе Анастаса Браницы, в единственной книге, которая у меня была, в единственной книге, которую я читал. Давно потеряв способность крепко спать, я не выпускал ее из рук с раннего утра понедельника до субботнего вечера, с начала семидесятых годов почти полностью переселившись в пустое светло-темно-желтое здание, где занял одну из комнат верхнего этажа, и посвятил свое время уходу за парком и работе над собственными воспоминаниями, оставив воскресенье для общечеловеческого существования на улице Народного фронта, где я ходил в парикмахерскую, листал газеты, прогуливался в парках или по берегу Дуная. Иногда, как и прежде, мне казалось, что я нахожу следы ее пребывания, что ее фигура мелькает на поляне за виллой или вдалеке возле речного берега, но встретиться с ней мне никак не удавалось. Я был уверен, что она сохранила у себя несколько экземпляров «Моего наследия», что и подтвердилось, когда там стал появляться некий Тиосавлевич, студент, которому она давала уроки чтения, позже он стал профессором философского факультета. Он поселился в стеклянном павильоне возле пруда с рыбами и, как сам утверждал, занялся археографическим изучением этой местности; я не мог противиться своим профессиональным привычкам и установил за ним слежку, однако вскоре убедился, что он на самом деле мудрствует над древними словами, которые откапывает в округе, а при восточном ветре просто собирает на поверхности. Одним словом, наряду с кухаркой Златаной и мною — еще один сумасшедший, должно быть, книга только таких и собирают вокруг себя. Встреч и разговоров с ним я избегал, насколько это было возможно, сводя все к обычному обмену приветствиями: