В конце концов, когда он вышел из кабинета, его больше нельзя было назвать молодым человеком, и несмотря на то, что ему раньше редко давали даже тридцать, выглядел он теперь лет на десять старше, чем на самом деле. Первые пряди седых волос появились у него вдоль висков, а в бровях пробились и торчали в разные стороны дикие волоски. Проросшая невесть откуда жесткая щетина огрубила пушистую прежде бородку и усы. Подкладка из лионского шелка тончайшей выделки того костюма, в котором он провел последние три дня, пропахла холодным потом и запахом дождя. А спина, сгорбившая от тяжелой непогоды в Калемегданском парке, уже больше не могла распрямиться.

Он твердо решил больше не писать ей. Но передумал всего лишь за час до времени своего обычного визита во Французско-сербскую библиотеку, и единственным неиспорченным пером, вставленным в единственную несломанную ручку, и остатком остатка фиолетовых чернил набросал, причем в двух экземплярах, адресованных скорее самому себе, несколько строк, излив в немногих горьких фразах, насколько он оскорблен, впрочем совсем не рассчитывая на то, что она вообще придет.

Однако Натали Увиль появилась, так же как и всегда. Приблизилась, мило складывая фразы по-сербски. Водя пальцем по строчкам. Со своей папкой и коробкой пастельных красок под мышкой. В прекрасном настроении и с обычной заинтересованностью. Словно ничего и не произошло. Разве что только была немного простужена после дождя на Калемегдане на прошлой неделе.

— Простите, — сказала она ему, удивленная горечью письма. — Простите, не знаю, как такое могло случиться, это просто недоразумение...

Она не лгала. Он понял, что она говорит правду, правду с ее точки зрения, но понял он и то, что она не способна узнать его в другой части мира, даже если он будет сидеть напротив нее в ее снятом на Сеняке доме.

— Недоразумение?! — повторил он пришибленно. — Да, это недоразумение, видимо, я желал слишком многого. Продолжим, продолжим от водяных цветов в пруду, продолжим от предыдущего письма, от того места, где мы остановились до встречи в действительности...

47

На первый взгляд ничего не изменилось. Анастас Браница продолжал писать напрасные письма и раз в неделю вкладывать их в определенную договоренностью книгу из Французско-сербской библиотеки. Продолжение было столь же подробным, как и то, что писалось раньше, он терпеливо расширял владения в восточном направлении, в сторону речного берега, купив новые, тончайшие перья, изящные ручки и толстые пачки чувствительной бумаги от Вапы, правда появилось одно небольшое, а может быть, и большое, отличие — теперь он пользовался исключительно черными чернилами, его большой и указательный пальцы становились все темнее. Однажды переступив границу молодости, он больше не мог вернуться назад, он старел над строками, понимая, что вне писем не существует, и удовлетворяясь обществом своей возлюбленной даже несмотря на то, что за пределами часов чтения она с трудом его припоминает.

— Язык — это то, что всегда остается с нами... — утешал он себя в минуты малодушия.

Натали Увиль продолжала следить за сентиментальными страницами, которые кто-то всегда безошибочно оставлял для нее в книгах, назначенных к чтению строгой мадам Дидье. Она продолжала читать обращенные к ней нежные послания, которые ждали ее в книгах, появляясь там волшебным образом, и при этом по-прежнему готовилась к тому моменту, когда господин Марсель Шампен попросит ее руки, стараясь довести до совершенства те достоинства, которыми должна обладать хорошая невеста, в частности умение нарисовать углем натюрморт и пастелью те или иные мотивы из произведений литературы.

— Сейчас он средних лет, — сравнивала она черты мужского лица, которое с недавних пор стало появляться на ее рисунках, с тем, что возникало раньше.

Мадам Дидье продолжала лакомиться засахаренными комплиментами, предназначенными ее воспитаннице, становясь все более полной, округлой, вялой, все более похожей на шар из блестящих фольгой фантиков, в которые были завернуты цукаты в шоколаде, ежегодно и регулярно преподносимые господином вице-президентом Французской компании рудников Бора во время его инспекционных визитов. Наезды в Белград своего работодателя, инженера Увиля, она, ссылаясь на местные условия, продолжала использовать для того, чтобы вытребовать себе новое повышение жалованья.

— On va voir ca? Ровно восемьдесят семь сантиметров! — Первого числа каждого месяца она сообщала об объеме шара из фольги.

Сезар Увиль по-прежнему с точностью до одного промилле соблюдал интересы акционеров «Концессии Святого Георгия», руководя эксплуатацией и изыскательскими работами на рудниках меди в Боре и не теряя надежды удачно выдать замуж свою дочь. Во время коротких посещений Белграда в доме, который он снимал на Сеняке, все явственнее чувствовался исходивший от него запах карбида, использовавшегося для освещения в шахтах, и местного вина, к которому его приохотили в шахтерском поселке.

— Немного не хватает гармонии, но в крепости ему не откажешь... — убеждал он своих более сдержанных земляков выпить хоть один бокал.

Златана продолжала смотреть за домом, и ей приходилось изо дня в день выдумывать способы, как ухитряться вести хозяйство, замазывать трещины в стенах, покупать продукты и делать пирожные из молотых стручков рогача, которые не уступали бы по вкусу ореховым, потому что Анастас обращал все меньше внимания на повседневную жизнь, распродавая последние из унаследованных от отчима акций, закладывая ценные вещи и раздавая все больше пустых обещаний. Готовая в свое время негодовать на него за рассеянность, теперь она притворялась, что ничего не видит, а точнее, притворялась, что видит его даже и тогда, когда казалось, что он не существует.

— Господин хозяин не может вас принять, он занят! — защищалась она от кредиторов, которые сужали круги вокруг дома на Звездаре.

Наталия Димитриевич продолжала помогать своему отцу в книжном магазине, она вела книги приходов и расходов, распределяла по полкам новые тома, обслуживала покупателей, но на самом деле постоянно ждала, когда же появится Браница и принесет ей для первого прочтения письмо, адресованное другой. Она продолжала помогать ему в поисках нужных сведений, давала советы, даже указывала на встречавшиеся в тексте описки, но прежде всего и больше всего продолжала его безответно любить.

— Я бы здесь начала новую часть, вам некуда деваться, предыдущую вы закончили... — останавливалась она на каком-нибудь месте и поднимала на него свои крупные спокойно-зеленые глаза.

48

В начале октября 1934 года, после того как военный корабль «Дубровник» отшвартовался у причала марсельского порта и король Александр Карагеоргиевич, сойдя на берег, в открытом автомобиле и почти без охраны двинулся по бульвару Ла Канебьер, на него было совершено покушение, и это убийство стало началом еще одной главы в истории Югославии. Кто стоял за преступлением и каковы были его последствия, постепенно прояснится в последующие годы, сейчас же печальный, погруженный в свою любовь Анастас Браница едва ли что-то и заметил. В ту осень роковыми для него стали совсем другие события. Вице-президент Марсель Шампен прибыл с очередным визитом, захватив с собой обычные комплименты и в придачу к ним еще две-три фразы, в которых он просил руки Натали Увиль.

— Dieu merci! — сказала мадам Дидье и тут же принялась паковать вещи.

— Вот вам мое согласие! — сказал инженер Сезар Увиль, прежде чем отказаться от предложенного будущим зятем продвижения по службе и перевода из Бора в Париж. — Знаете, я как-то здесь привык...

Как бы то ни было, Натали вместе со своим женихом навсегда покидала Белград, оставив под кроватью в своей комнате в доме на Сеняке несколько папок, распухших от рисунков и сотен писем неизвестного отправителя. Фрау Хензел, домоправительница новых жильцов, семьи из шести человек представителя германского металлургического концерна «A.G. Krupp, Essen», не знала, что делать со всеми этими бумагами, и распорядилась, чтобы нанятая для уборки прислуга отправила их на чердак, где они превратились в пищу для мышей и ночей двадцатого века Натали из Белграда увезла с собой только глупый шар из фольги, свадебный подарок госпожи Дидье. Носильщикам с большим трудом удалось разместить этот мяч, диаметром в один метр и четырнадцать сантиметров, в багажной сетке над головами пассажиров. Когда поезд тронулся, она, опустив окно спального вагона, замахала отцу, вглядываясь в лица многочисленных провожающих, толпившихся на перроне Главного железнодорожного вокзала, и, встревоженная чувством, что забыла попрощаться с кем-то еще. Паровоз набирал ход, городской пейзаж отступал назад, вся эта загадочная страна, а может быть, и целый полуостров, оставалась в прошлом, гарь и искры залетали в купе, жених встал, поднял окно и движением, не допускавшим возражений, задернул занавески.