— В голову много чего может прийти. Но это не значит, что всякую дрянь следует канонизировать и воплощать…

— А сие от вас не зависит. Вам кажется, что вы эту дрянь в своем подсознании навеки похоронили и святым заклятием запечатали, а глядь — она давно уже вокруг вас. Гони природу в дверь, как говорится… Но мы отвлекаемся. Итак, во-вторых.

Отсутствие системы ведет к хаосу, это бесспорно. Но как заставить каждого отдельного индивидуума, например, такого, как вы, систему принять? Посредством, с позволения сказать, мордоворотов — малопродуктивно. Всякая вера, как мы установили, ложна, следовательно, может быть разоблачена, так что опора из нее зыбкая. Веру заменяет ритуал. Но и тут большая закавыка. Возьмите обряд причастия. Вкусив хлеба и вина, вы можете вынести в сердце своем частицу Духа Святого, а можете выйти из храма, плюнуть и заняться чем угодно. Знаете почему?

Вас уверяли, что вкусили вы плоти и крови Христовой со всеми вытекающими отсюда последствиями, а вы не поверили. В самом деле, как же поверить? Вам ведь представили не ВЕЩЬ, а слово, то самое, оплодотворенное чьей-то волей.

— Послушайте, что вы несете? — скривился Алексей. — Что вы все до абсурда доводите? По-вашему, если б не просвирами причащались, а…

— Вот и-мен-но! — отчеканил Юрий Иванович, и лицо его сделалось чрезвычайно серьезным. — Вы меня в абсурдистских тенденциях упрекнули. А сами? То, что в нашем цивилизованном веке десятки миллионов уморили в газовых камерах и на снежных просторах, что и ныне каждый день на школы и больницы бомбы сбрасывают — это вы вполне пережить можете, а то… что я имею в виду — никак. Это — не абсурд?

— Ну, знаете!.. — только и нашелся Волин. И подумал почти равнодушно: «А чего ты ждал? Непременно этим должно было кончиться».

— Все я прекрасно знаю, — сказал Юрий Иванович. — Ни бомб, ни газовых камер вы не видели. А потом, это, хоть и страшно, но все же в какой-то мере рационально.

То есть постижимо. Не зря ведь толковал я вам о морали и неспособности человеческого разума проникнуть в бесконечность всего сущего. Перестаньте делить Вселенную на Бога и дьявола и увидите, что мир совсем не таков, каким вам представляется. Но вы на это пока не способны, а потому ИСТИННОЕ причастие для вас — клиника. А вот для полинезийцев на протяжении веков — всего лишь способ выживания. И что, они выродились? Напротив. Наукой установлено, что у каннибалов продолжительность жизни больше. Абстрагируйтесь от нравственных категорий и увидите: это не патология, а подвиг во имя жизни, во имя спасения своего рода.

Неудивительно, что дикари его освятили и превратили в ритуал. Знаю, что вы сейчас обо мне думаете: зверь, скот! Но мы ведь не зря здесь придаем такое значение природе и ее возрождению. Человек ведь тоже, согласитесь, биологический вид, относящийся к классу млекопитающих. Хуже ли, лучше прочих — это особый вопрос. Но нельзя отрекаться от естественных законов. Голодная волчья стая разрывает и поедает раненого сородича. Заметьте — исключительно для общей пользы. И вообще, что такое патология? Медведь иногда после случки убивает самку и выгрызает соски. Для чего? Я не знаю. Так уж устроено. Вот и не надо ни идеализировать натуру, ни возноситься над ней. Почувствуйте себя просто ее неотъемлемой частью… Вы же свинину с говядиной едите?

— Что вы плетете? — слабым голосом сказал Волин. Ему казалось, что он сейчас уснет.

— Вы не восклицайте, а лучше послушайте, — отмахнулся Юрий Иванович. — Вы же умный человек. Мы с вами подошли к очень важному моменту. Человек тем и отличается от животного, что не просто следует биологическим законам. Он их осмысливает и адаптирует к нуждам общественного бытия. Возьмем, например, жертвенность! — Юрий Иванович поднял палец. — Гекатомбы, истуканы, помазанные кровью. Человек изначально понял: хочешь получить нечто — уплати, поступись, перестрадай. Отрекись от имущества, от жизни, наконец. Мученичество ведь тоже не бескорыстно. Очиститься и приобщиться к благодати Божьей. Вспомните, на костры порой всходили с ликованием. То есть, говоря вульгарным языком современности, и приносящий жертву, и она сама часто движимы одной целью: отдать, чтобы получить нечто более желанное взамен. Жертвоприношение во имя продления бытия. А если уж человека возвели или, тем паче, он сам взошел на алтарь, какая разница, как в дальнейшем распорядятся его плотью? Сие вторично. Но вернемся к сути вопроса.

Лишь Жертва создает Единение, на котором зиждется Система, спасающая от Хаоса.

Вот то, главное, ради чего я вам столько всякого наговорил.

— А назначать на роль жертвы, конечно, ваша личная прерогатива, — сказал Волин, изо всех сил борясь с одолевающей его дремотой. — К тому же, в данном случае это не жертвенность, а круговая порука.

— Подождите, — сказал Юрий Иванович. — Вы, я вижу, так и не уловили. Во-первых, при чем здесь я? Не мной придумано, что страх самопожертвования глубоко сокрыт в каждом эго. Не мной также придумано, что страх этот — всего лишь с трудом сдерживаемое стремление подсознательных сил выплеснуться наружу. Так что о природе жертвенности нам с вами спорить и спорить… А во-вторых, жертвы ведь — это не только те, кого… ну, вы понимаете. Жертвуют все. Одни плотью, другие, как бы сказать, невинностью, что ли. Этакая духовная дефлорация. Переступить через самого себя, через ложные убеждения, условности, физическое отвращение наконец — это, может быть, почище, чем взойти на алтарь. Там, — он неопределенно махнул рукой, — единения пытались достичь через слово, каковое бесполезно, ибо есть ложь, а потому немедленно заменяется насилием. Вставай, страна огромная… и как один умрем!.. Кому положено, те и умерли, а кто призывал, тот знал, что делал. У нас же единство духа крепится величайшим самоотречением, общественным совоплощением души через плоть…

Юрий Иванович вдруг протянул руку, взял что-то с ближайшего стола, поднес Волину и закончил:

— Так что давайте оставим эту затянувшуюся полемику. Вот, попробуйте… и оставайтесь с нами.

Алексей уставился на покачивающийся перед ним в воздухе предмет. Это была обычная, украшенная цветочным орнаментом тарелка. На ней лежал бифштекс, большой, поджаристый, подтекающий соком. От него исходил аппетитный запах.

— Что это такое? — спросил Алексей, растерянно заморгав.

— Разве вы не видите?

— Вы что, хотите сказать…

— Ничего я не хочу сказать, — рассердился толстячок. — Я устал. Я занятой человек, а мы с вами тратим время на праздные разговоры. Ешьте!

«Это просто картинки», — вспомнил Алексей слова Лобанова. Не может же это в самом деле быть…

— Ничего я есть не стану, — сказал Волин, откидываясь на спинку кресла. — Человек — не животное. Он живет рассудком. Незачем меня всякими гноищами пугать.

Ничего такого у меня в душе не было и нет.

— Все, все там есть, — возразил Юрий Иванович. — Нероны, фюреры, Аум Синрикё, павлины, живьем ощипанные. У Бунина, помните? Бедный Иван Алексеич из-за тех птиц никак успокоиться не мог. Берите, у меня уже рука устала.

— Прекратите! — Алексей попробовал встать, но толстячок ему не позволил.

— Ну что ж, не хотите — не ешьте, — согласился он. — Принуждать вас к этому я не могу. Тогда… м-м… займите место, так сказать, на другой чаше весов. Я же вам объяснял: сущность жертвы двуедина и абсолютно не важно, какую ипостась вы предпочтете. А другого выбора у вас нет, ибо он ведет к хаосу, а этого мы позволить не можем.

Волин секунду непонимающе таращился на толстячка.

— Это в каком смысле?

— В том самом, — степенно кивнул Юрий Иванович. — Для человека вашего склада такая форма, я думаю, приемлемей, органичней.

— Я ухожу, — сказал Алексей, вставая. (Только бы он не заметил, как меня колотит!) — Вот ведь какие мы люди, — посетовал Юрий Иванович и тоже поднялся. — Как до дела — сразу в кусты. Ну, поспорьте со мной, если не согласны. Беда только — спорить вам… нечем. Старого ничего не осталось, нового не приобрели.