Откуда у англичан это удивительное равнодушие? Отчасти это можно объяснить хорошо развитым чувством юмора. У немцев склад ума другой, и это обнаружил австрийский философ Виттгенштейн, которому пришлось отказаться от намерения написать книгу по философии, составленную целиком из анекдотов, когда он понял, что чувство юмора у него отсутствует. Немецкое остроумие — это, как известно, не смешно (хотя даже тот самый немецкий посол смог с улыбкой говорить о заголовке в «Сан». Через несколько дней). Англичан, по крайней мере, спасает то, что они могут смеяться над собой. А основой для этого должно быть чувство глубокой уверенности в себе. Раз деятельность государства в целом за последние пять десятилетий далеко не впечатляет, корни этого следует искать в личности. Англичане не гордятся достижениями своих правительств: они знают, что в лучшем случае туда входят «типы», а в худшем — шарлатаны. Появись английский премьер-министр на телевидении и обратись он к ним так, как обращаются к своему народу американские президенты, — «мои соотечественники американцы». — аудитория попадала бы со смеху.

Прокатитесь в Англию на поезде Париж-Лондон по туннелю под Ла-Маншем, и у вас сразу появится возможность заметить равнодушие англичан к положению своей нации. Вы проделаете путь из города, который своими великолепными бульварами и авеню провозглашает веру в централизованное планирование, в город, который просто взял и вырос как Топси[31].

Париж остается городом, в котором власти по-прежнему могут осуществлять такие grands projets[32], как Ля Дефанс — деловой центр или Бастиль Опера, в то время как в Лондоне вряд ли согласятся на установку какой-нибудь новой статуи.

Об этой разнице свидетельствует даже сама эта железная дорога. К декабрю 1994 года уже ходили прямые поезда между Парижем и Лондоном. Приняв решение начать свой grand projet, французское правительство просто сделало так, чтобы это произошло. От Парижа до побережья была проложена высокоскоростная железная дорога, по которой с момента открытия туннеля поезда мчались со скоростью до 186 миль в час. Вылетев из туннеля в сельские районы Кента, поезда сбрасывали скорость чуть ли не наполовину. Англичане не успели вовремя построить свою высокоскоростную железнодорожную линию. Власти оправдывались тем, что в Кенте большая плотность населения, что это самый процветающий уголок Англии в отличие от относительно заброшенного севера Франции. Однако настоящая причина лежит в различии отношений между личностью и государством. Просто французское правительство готово навязать свою волю: если оно захочет проложить железнодорожную линию или построить атомную электростанцию. оно отпускает на это средства независимо от того, через чей задний дворик пройдет это строительство. Англичане же не только не стали увеличивать размеры налогов, чтобы реализовать проект, но и провели проектные исследования, которые могли принимать во внимание возражения от владельца каждого частного дома. Различие в приоритетах — централизованные предписания о нуждах государства и беспокойство отдельных граждан — говорит о многом. С английской стороны рассчитывают на окончание строительства высокоскоростной железнодорожной линии из туннеля к 2007 году. Может быть, его и закончат.

Как людям меланхоличным от природы, некоторым англичанам стало неловко от того, как обстоят дела со строительством этой ветки железной дороги под Ла-Маншем. Ведь надо такому случиться, что даже немудреное дело, такое как совместное строительство железной дороги, кончилось тем, что французы получили возможность бахвалиться превосходством своей инженерной мысли! Взглянув на этот факт с позитивной точки зрения, англичане могли бы поздравить себя с тем, что живут в стране, где государство не может поступать как ему заблагорассудится и переступать через гражданина. Напрашивается вывод: французы считают, что государство и есть народ, а вот в Англии государство — нечто иное: это «они».

Случись мне составлять список тех качеств англичан, которые впечатляют больше всего, — чудаковатая отрешенность, терпимость, здравый смысл, вздорность, склонность к компромиссу, глубоко заложенное в них ощущение своей политичности, — думаю, моих похвал больше всего удостоилось бы это чувство — «я знаю свои права». Приверженность к некоторым с таким трудом завоеванным свободам заложена очень глубоко. Это тот же дух, которым отличалась борьба за Великую хартию вольностей, Хабеас корпус акт, суд присяжных, свободу печати и свободные выборы. Герои этой борьбы, будь то политики Джон Хэмпден, Джон Пим, Джон Лилберн, Алджернон Сидни или Джон Уилкс, стоят в одном ряду с участниками кампаний, не боявшихся требовать свобод, которые в другой стране можно было получить лишь ценой всеобщей революции. Главное при этом, что если даже эту борьбу не выигрывали отдельные личности, победа в ней становилась следствием согласия государства примириться с борьбой этих отдельных личностей. В каждой схватке есть свои Робеспьеры, но в Англии государство с большей или меньшей неохотой сдерживало их.

Это устоявшееся свойство английских свобод, похоже, признал даже такой великий сторонник авторитарной власти, как Наполеон. На полях переведенной им работы Джона Барроу «Новая и беспристрастная история Англии с вторжения Юлия Цезаря до подписания Предварительного мирного договора 1762 года» он нацарапал: «За долгие годы король, несомненно, может присвоить больше власти, чем ему положено, он может даже воспользоваться своей властью, чтобы совершать несправедливости, однако крики народа вскоре превращаются в громовые раскаты, и король рано или поздно уступает». Когда попытки самого Наполеона присвоить верховную власть в Европе закончились неудачей в битве при Ватерлоо, он примерил это английское ощущение свободы на себя, сдавшись именно англичанам, потому что, как он выразился, «сдавшись любой другой державе союзников, я отдал бы себя на милость прихотей и воли монарха. Сдаваясь Англии, я отдаюсь на милость народа». Когда ему сказали, что английское правительство намеревается отплатить за это доверие, отправив его на остров Святой Елены, он пришел в ярость. «Я требую, чтобы меня приняли как английского гражданина, — заявил он. — Я прекрасно понимаю, что сначала не смогу получить права англичанина. Должно пройти несколько лет до получения права на постоянное проживание». От одной наглости просто дух захватывает.

Как одно из следствий этой английской зацикленности на частной жизни и индивидуализме, сформировался народ, который не так-то просто вести за собой. Они не верят увещеваниям, и чем дальше отстоят от столичной жизни, тем сильнее их упрямство. Жителям Восточной Англии, например, просто на все наплевать. Епископ Норвичский услышал такое наставление от своего предшественника: «Добро пожаловать в Норфолк. Если захотите вести кого-нибудь в этой части мира за собой, сперва выясните, куда они направляются. И шагайте впереди».

Такое впечатление, что веками на англичан воздействовал некий атавизм свободы. Благодаря ему появились философы Джон Локк и Томас Хоббс; последний дал английскому народу уверенность, позволившую быстро завершить революцию; свергнуть короля, а затем обезглавить его; заменять, когда понадобится, одну правящую династию другой; плодом его стала американская революция с ее замечательным требованием свободы для каждого. Он воспитал философов и экономистов Адама Смита, Джереми Бентама, Герберта Спенсера и Джона Стюарта Милля. Время от времени англичане демонстрировали, что могут не смешивать личную слабость личности (Уилкс, например, этот распутник с безобразной внешностью, относился к шотландцам с доходящей до ксенофобии ненавистью) и представляемое ими благородное дело.

Левеллеры, радикалы XVI века, превозносили мифические времена до того, как свободнорожденные англичане попали под ярмо «норманнского ига». Есть свидетельство, что задолго до вторжения норманнов существовала давняя традиция веры в силу закона и права личности и правление английских королей было не диктаторским, а совещательным. О приверженности англичан свободе свидетельствует свод законов Альфреда Уэссекского 871 года. Он не только признавал, что общество не может функционировать, если оно не в состоянии опереться на народ, у которого есть определенные обязательства («Всяк должен строго держаться присяги и обязательства своего»), в нем также присутствовала идея свободы каждого. «Ежели кто лишит свободы свободнорожденного, который без греха, то платит десять шиллингов. Коли побьет его, то выплачивает ему двадцать шиллингов». Привычка соблюдать законы укоренилась в англичанах настолько глубоко, что даже вторгшийся в страну в 1066 году Вильгельм Завоеватель лишь попросил своих новых подданных и дальше соблюдать законы короля Эдуарда Исповедника с внесенными им дополнениями.