Но к началу XIX века, когда англичане познакомились с романтикой шотландских горцев и Георг IV приезжал в Эдинбург, одетый с головы до ног как горец, представление о шотландцах как о кровожадных изменниках стало уступать место проявлениям положительного энтузиазма. Шотландия сохраняет некий социальный статус через связи с монархией и аристократией, непреходящее глупое стремление стать владельцем имения в Шотландском нагорье и тот факт, что половина богемного Челси заявляет о принадлежности к тому или иному клану. Если сюда добавить и неявных шотландцев — таких как Эндрю Бонар Лоу, Гарольд Макмиллан и Тони Блэр, — то получается, что со времени восшествия на престол Георга III эта страна дала 11 из 49 премьер-министров, что абсолютно несоразмерно ее доле населения. Другое дело валлийцы. Они дали лишь одного достопамятного премьер-министра, Дэвида Ллойд Джорджа, но он, по крайней мере, стоит на голову выше многих, кто занимал этот пост в XX веке. Радикальной валлийской традиции не давали заглохнуть такие фигуры, как валлиец Аньюрин Бивен, но валлийцам не давали выдвинуться не только потому, что такое множество англичан, за редкими исключениями в истории, являются, по сути, консерваторами, но и потому, что им так трудно заставить себя доверять валлийцам. Когда лейбористу Нилу Кинноку не удалось привести лейбористскую партию к победе на выборах 1992 года, партия поняла, что отчасти это результат недоверия англичан к валлийцам, и тут же заменила его шотландцем Джоном Смитом. Смит обладал теми скучными шотландскими достоинствами, которые англичанам нравятся. Эти качества, присущие равнинным шотландцам, перечисляет историк Ричард Фабер — «усердие, расчетливость, упрямство, осторожность, педантичность, аргументативность, недостаток юмора». Последнее, несомненно, к Смиту, не относится. Если бы не сердечный приступ, он, конечно же, стал бы первым лейбористским премьер-министром шотландского происхождения после Рамсея Макдональда в 1930-е годы.
Одним из следствий того факта, что с Британией и Британской империей связано столько валлийских и шотландских амбиций, является то, что ни в Уэльсе, ни в Шотландии не так много националистских движений, которые шли бы дальше лозунга «Мы ненавидим англичан». На каждого лидера шотландских и валлийских националистов, налаживающего согласованные связи с остальной Европой, приходится тысяча тех, кто просто таит горькую обиду на англичан. Они все еще пребывают на той стадии, которую Дуглас Хайд, ставший впоследствии первым президентом Эйре, описывал сто лет назад как «притуплённую, неизменную неприязнь» по отношению к Англии, отчего они «печалятся, когда она процветает, и радуются, когда ей причинен ущерб». Один известный шотландский репортер даже назвал команды стран, играющих против Англии в крикет — боже мой, в крикет! — «почетными шотландцами». Так Вест-Индия у него — «черные джоки», Индия — «темно-коричневые джоки», Австралия — «перевернутые вниз головой джоки», а Новая Зеландия — «перевернутые вниз головой, закрытые по воскресеньям джоки». При таком воинственном отношении к миру уже не важно, кто победит, — лишь бы проиграла Англия. В1996 году один мой приятель-шотландец, во время отпуска отправившийся в плавание на яхте, старался быть в курсе чемпионата Европы по футболу. В небольшом порту Странрэр на юго-западе Шотландии он зашел в бар, чтобы посмотреть полуфинальную игру между Англией и Германией. После дополнительного времени счет был ничейный — 1:1. В конце послематчевых пенальти вратарь немцев отразил удар центрального защитника сборной Англии Гарета Саутгейта и таким образом развеял мечты англичан о завоевании титула чемпионов Европы. «Весь бар словно взорвался, — вспоминал он. — В углу сидел какой-то старик. Я видел его первый раз в жизни. И мы с ним расцеловались. Вот как страстно нам хотелось, чтобы англичан побили».
К единственному своему соседу, уже переросшему эту стадию, англичане относились хуже всего: это не Шотландия, не Уэльс, а Ирландия. Видимо, из-за того, что вмешательство не принесло англичанам ничего кроме неприятностей, их отношение может круто меняться от терпимости до неприязни. Ирландцы в ходе почти всей своей истории гораздо более остро ощущали себя угнетаемым народом, и народ Ирландии хранит живую память о целом ряде совершенных англичанами жестокостей, от убийства пленников в XII веке, ужасной резни во время кампаний Оливера Кромвеля, официального безразличия к голоду в 40-е годы XIX века и до расстрела британскими солдатами безоружных мирных жителей в Лондондерри во время «кровавого воскресенья» 1972 года.
Английское господство в Ирландии всегда было более шатким, чем где бы то ни было на Британских островах, и именно поэтому англичане вели себя там с величайшей надменностью. (Герцог Веллингтон родился в Дублине, но, когда ирландцы попыталась заявить свои права на него, заметил, что «человек не становится лошадью только из-за того, что родился в конюшне».) Отношения между сторонами всегда были глубоко противоречивыми и изобиловали конфликтами. Викторианской Англии страстно хотелось отметить важность того, что в жилах «английского народа» течет кельтская кровь, и в то же время она дрожала при одной мысли о том, каким потенциалом обладает эта неукротимая Ирландия за пределами колониальной черты оседлости. То, как доктор Джонсон поддразнивает шотландцев, просто семечки по сравнению с грубыми оскорблениями, которые англичане бросали в лицо ирландцам. Вот образчик из журнала «Панч» 1860-х годов, в котором провозглашается, что в некоторых районах Лондона и Ливерпуля якобы обнаружено «недостающее звено» в эволюции человека — «ирландский йеху»:
«Когда говоришь с ему подобными, они несут какую-то чепуху. К тому же это животное может забираться на высоту, и иногда можно видеть, как оно поднимается по приставной лестнице с лотком кирпичей. Ирландский йеху обычно обитает в пределах своей территории и покидает их, лишь чтобы добыть себе пропитание. Иногда, правда, это животное вдруг впадает в возбуждение и нападает на цивилизованных человеческих существ, вызвавших у него эту ярость».
«Шутка» эта характерна для того времени: как нам станет ясно, англичане находились в плену иллюзии, что они существа более высокой организации. Из этого следовало, что те, кто отвергает объятия империи, — существа низшего порядка. Однако сам факт того, что Ирландия была явной колонией, где класс английских колонизаторов принадлежал к иной религиозной конфессии и за ними стояла оккупационная армия, в конце концов пошел Ирландии на пользу. Как только колонизаторы упаковали чемоданы, Ирландия сумела сформировать индивидуальный образ в Европейском союзе, используя возможности членства в нем с гораздо большей готовностью, чем остальные части Британских островов, которым приходилось шагать в будущее не без колебаний, таща за собой груз уже не существующей империи.
Как получалось, что англичанам сходили с рук все их предвзятые мнения? Во-первых, они, бесспорно, доминировали на островах, и их мало интересовало, что думают другие. Во-вторых, к XIX веку они владели самой преуспевающей империей в мире, которая ярко демонстрировала, каких результатов можно добиться благодаря практичности и самодисциплине англосаксов: отсюда следовало, что лучший выход для эмоциональных кельтов — выработать в себе эти качества, а не носиться с сентиментальными экскурсами в историю некоего изолированного народа. И в-третьих, у многих кельтов был комплекс неполноценности по отношению к родным местам. «Земля моих отцов, — говорил валлийский поэт Дилан Томас, — отцам пусть остается». Отвращение к самому себе — вещь живучая. В романе «На игле» один из наркоманов Ирвина Уэлша говорит другому:
«Чего винить англичан в том, что они сделали нас своей колонией. Я ничего против англичан не имею. Они просто болваны. А мы не сумели даже выбрать приличную, здоровую нацию, чтобы она нас завоевала. Мы не смогли даже этого. Нами правят изнеженные болваны. И во что мы превращаемся? В самых что ни на есть, ети его, подонков. В самых жалких, презренных, убогих и несчастных высерков, которых когда-либо производили на свет божий».