Л. Бронтман (заместитель заведующего военного отдела газеты «Правда»):
Вчера с Левкой были у секретаря ЦК Белоруссии Горбунова – между прочим, бывшего нашего корреспондента по Белоруссии… Беседовали два часа…
Разговор зашел о первых днях войны. Горбунов вспомнил свои впечатления. Он был тогда в Белостоке. В час ночи вернулся из театра, шла пьеса «Интервенция». Жил в общежитии обкома… В 4 часа утра проснулся от колоссального взрыва. «Вот дураки, переложили аммонала», – и повернулся на другой бок. Второй взрыв, вылетели стекла, и осколком стекла обожгло нос.
– Война!..
Вечером 23 июня Горбунов приехал в Слоним. Там находились армейские склады, они тянулись на 5 км. Сколько было хлеба, Горбунов не помнит, но горючего – 150 тыс. тонн.
На допросе командующий Западным фронтом генерал армии Павлов сказал, что у его войск всего было лишь 700 тонн горючего, а остальное – в Майкопе. А здесь в одном только Слониме 150 тыс. тонн! И командующий округом об этом не знал! Это может означать лишь одно – горючее предназначалось для Великой транспортной операции и им распоряжались другие военачальники.
Он приехал в райком – света нет, народу полно. Почему темно? Нечем замаскировать, сидят и заседают в темноте. Одеяла есть? Есть. Не медля дать свет, завесить окна! Сделали.
Горбунов выяснил возможность эвакуации запасов. Нет никакой возможности. Тогда он предложил поджечь склады и спросил, кто будет за это ответственным. Все молчали, пораженные. Тогда Горбунов возложил ответственность на секретаря райкома и дал час сроку <…> Через час-два, когда Горбунов уезжал из города, он весь был закрыт облаком от горевших складов.
Главный маршал авиации А. Е. Голованов:
…Во второй половине второго дня войны полк поднялся в воздух и лег на боевой курс.
…Горел Минск, горели многие населенные пункты. Дороги были забиты… Наши самолеты подвергались обстрелу из зенитных пушек, отдельные машины атаковались истребителями с красными звездами, и мы вынуждены были вступать с ними в бой, хотя красные звезды были четко видны и на наших самолетах. Один из истребителей был сбит (странно, что Голованов не называет тип сбитого истребителя. – А. О.).
Линия фронта, а стало быть, и фронт отсутствовали. Лишь на отдельных участках шли локальные бои – они были видны нам сверху по вспышкам огня, вылетавшим из жерл пушек и минометов.
На обратном пути, несмотря на сигналы «я свой», наши отдельные самолеты опять были атакованы истребителями с отчетливо видными красными звездами. В полку появились первые раненые и убитые. Очевидно, думали мы, немцы нанесли на свои истребители наши опознавательные знаки, чтобы безнаказанно расстреливать нас (не исключено, что красные звезды наносились на них на советских аэродромах 20–21 июня после ночного перелета для продолжения полета над СССР в дневное время при переброске на Ближний Восток. – А. О.). Было решено открывать по таким истребителям огонь с дальних дистанций и не подпускать их близко.
Мы получили новое боевое задание – уничтожить скопления немецких войск на дорогах и переправах. Стали поступать отдельные доклады экипажей: бомбим колонны, имеющие опознавательные знаки – звезды. Уточняли, правильно ли нам поставлена задача, эти ли участки фронта с войсками мы бомбим? В ответ получали подтверждение, что все правильно и что именно здесь и нужно уничтожать противника.
Скорее всего, речь идет о бомбежках не танковых колонн, движущихся своим ходом, а железнодорожных эшелонов с танками. Это косвенно подтверждает версию о смене железнодорожной колеи на расстоянии 100–120 км от границы. С началом войны такие эшелоны, не успевшие пересечь границу, отгоняли от нее до места, где начиналась советская колея, а поскольку не только перегрузить, но даже сгрузить танки было невозможно, не исключено, что давали команду бомбардировочной авиации разбомбить их, чтобы они не достались врагу.
Много позже, когда фронт стабилизировался, нам стало известно, что не один раз наши наземные войска подвергались бомбардировкам и пулеметному обстрелу самолетов с красными звездами.
А это уже другой возможный вариант: удар наносили немецкие самолеты, которые 20–21 июня по договоренности перелетели границу, перекрасили свои опознавательные знаки на наши и углубились на советскую территорию.
На наш аэродром стали садиться разные самолеты, потерявшие свои части. Подвергся бомбардировке и Смоленск. Город горел. Оставаться далее на аэродроме, на который уже налетали бомбардировщики противника, было нецелесообразно. Штаб корпуса находился еще в городе. Поехал туда. В центре города горел универмаг, под часами которого обычно назначались свидания. По улицам брели толпы людей в сторону Москвы. Женщины и дети несли на себе, везли на тележках, а то и в детских колясках разный домашний скарб. Ошеломляющее впечатление от внезапно нагрянувшей войны и бомбежки, от полыхавших тут и там пожаров, лежащих на улицах убитых и раненых было столь велико, что вещи, которые многие захватили с собой, часто были просто случайными. Какая-то женщина, ведя за руку девочку, несла подушку. Больше у нее ничего не было. За ней шел старик, толкая тележку, на которой пронзительно визжал маленький поросенок. Шла женщина с корытом, видимо и сама не зная, для чего оно ей нужно. Словом, брали первое подвернувшееся под руку, торопясь, чтобы не попасть в лапы немцев…
3 июля, на двенадцатый день войны, я получил неожиданно распоряжение немедленно прибыть в Москву.
Центральный аэродром, на котором сел наш самолет, был замаскирован под поле, где женщины убирают урожай.
В штабе ВВС меня принял Н. А. Булганин, назначенный членом Военного совета ВВС. Я доложил о проделанной боевой работе нашего полка и по задаваемым вопросам понял, что этот человек пока что мало разбирается в вопросах боевого применения авиации. Поговорив со мной, он сказал, чтобы я никуда не отлучался.
Через некоторое время я оказался в Кремле, в уже знакомом кабинете. Народу было много, но я мало кого знал. Многие из присутствующих были небриты, их лица, воспаленные глаза говорили о том, что они уже давно не высыпаются. Оглядевшись, кроме уже знакомых мне лиц узнал, по портретам, Н. А. Вознесенского. С удивлением увидел, что В. М. Молотов одет в полувоенную форму защитного цвета (это единственное известное мне упоминание о Молотове в военной форме, кроме кинокадров торжественного заседания 6 ноября 1941 г. на станции метро «Маяковская». – А. О.), которая ему совсем не шла.
Среди присутствующих резко выделялся Сталин: тот же спокойный вид, та же трубка, те же неторопливые движения, которые запомнились еще с первых моих посещений Кремля до войны, та же одежда.
– Ну, как у вас дела? – спросил Сталин, здороваясь.
Я кратко доложил обстановку и что за это время сделал полк.
– Вот что, – сказал Сталин, – мы плохо ориентированы о положении дел на фронте. Не знаем даже точно, где наши войска и их штабы, не знаем, где враг. У вас наиболее опытный летный состав. Нам нужны правдивые данные. Займитесь разведкой. Это будет ваша главная задача. Все, что узнаете, немедленно передайте нам. Что вам для этого нужно?
– Прикрытие, товарищ Сталин, – ответил я.
– Что мы можем дать? – спросил Сталин Булганина.
– Немного истребителей, – ответил Булганин.
Сталин пошел по дорожке, о чем-то думая. Вернувшись и подойдя ко мне, он сказал:
– На многое не рассчитывайте. Чем можем – поможем. Рассчитывайте больше на свои силы и возможности. Видите, что творится!
Сталин опять заходил. Снова подойдя ко мне, он вдруг сказал:
– Мы дали указание арестовать Павлова. – Голос его был тверд и решителен, но в нем не слышалось ни нотки возмущения, ни тени негодования…
Передо мной, как наяву, возник служебный кабинет в Минске и бритоголовый, с массивной фигурой человек, вызывающий по телефону Сталина, чтобы взять в свое подчинение наш полк, убеждающий его не верить сведениям о сосредоточении немцев на исходных рубежах у наших границ, не поддаваться на «провокации» (скорее Сталин убеждал Павлова в этом. Почему в книге это было дано «с точностью до наоборот» – неизвестно, вероятней всего, на этом настоял цензор. – А. О.). Разговор этот, как помнит читатель, происходил в моем присутствии, и, видимо, Сталин, обладая отличной памятью и уверенный в том, что я все пойму, объявил мне об этом решении Государственного Комитета Обороны (или Голованов не только все понял, но и очень хорошо запомнил понятое. – А. О.).
Больше о Павлове не было произнесено ни слова…