С тяжелым сердцем отправились мы затем на отдых. Знакомая украинка привезла нас троих из Львова в далекую Карпатскую деревню, где по ее рекомендации — «Они русские, но хорошие!» — нам удалось снять жилье. Видимых хвостов там не было, так что мы, можно сказать, свободно гуляли в буковых лесах, собирая грибы, да наблюдая черных с ярко-желтыми пятнами беспомощных саламандр. Мне удалось увидеть также весьма способного дождевого червя, который скатился на землю с безнадежно высокого плоского камня, вдруг свернувшись в жесткую 2,5-витковую жесткую спираль 1,5 сантиметра диаметром. Проотдыхав месяц, мы вернулись в Москву.

В конце осени и зимой 1976-77 г.г. началось Хельсинкское движение. Оно росло быстро. В ноябре при поддержке нашей группы были созданы Украинская и Литовская группы. В декабре Глеб Якунин сформировал Христианский кабинет защиты верующих, также при нашей поддержке. В январе образовалась Грузинская группа, а в феврале — Хельсинкская группа в Англии и объединенная группа парламентариев из девяти европейских стран. В апреле, уже после моего ареста, была образована Армянская группа.[11]

Республиканские Хельсинкские группы не могли работать без нашей поддержки, так как они так же направляли документы главам тридцати пяти стран, подписавших Хельсинкский Акт, а все посольства, через которые это можно было делать, располагались в Москве. Мы взяли на себя задачу передачи их документов и организации пресс-конференций. Еще в самом начале работы нашей группы я предпринял попытку посылки документов в посольства, а также Брежневу, по почте. Из конторы Брежнева уведомления о вручении приходили; из прочих контор — нет. Разумеется, я не ожидал ничего другого, но попытку следовало сделать. После чего мы объявили на одной из наших пресс-конференций, проводимых раз в две недели, что вынуждены отказаться от почтовой связи и будем передавать документы послам через западных корреспондентов. На практике же и это оказалось делом не легким. Хотя несколько западных корреспондентов великодушно брали наши, иногда объемистые, бумаги, отнюдь не все посольства были готовы принять эти бумаги (не говоря уже о том, что журналисты социалистического лагеря нами вообще как бы не интересовались).

«Ваша группа объявлена вне закона, — объяснил мне политический секретарь западногерманского посольства, социал-демократ. — Мы не можем иметь с вами никаких дел». Неизменно принимали документы только американцы (передавая их также англичанам и канадцам); итальянцы и бельгийцы; иногда французы и скандинавы. В моем уголовном деле в томе, посвященном Белградской Конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе, я обнаружил только английские и итальянские переводы всех документов Московской группы.

Генеральное наступление КГБ началось после 18 декабря 1976 года, когда состоялся обмен двумя политзаключенными — советского (антисоветского) героя Владимира Буковского и чилийского (просоветского) лидера коммунистов Луиса Корвалана. Под шум обмена КГБ начал интенсивные обыски у членов Хельсинкских групп. 24 декабря — у руководителя Украинской группы Миколы Руденко. Во время обыска ему подкинули доллары в надежде обвинить в незаконных валютных операциях. (От этого он потом отбился, обвинение не появилось.) В тот же самый день — у двух других членов его группы, писателя Олеся Бердника, с подкидыванием порнографии, и школьного сельского учителя Опексы Тихого, которому подсунули в сарай немецкую винтовку военных лет. (Тихий умер в лагере.) 4 января — у членов Московской группы Люды Алексеевой, Лидии Ворониной и Александра Гинзбурга, у которого в уборной торжественно «обнаружили» иностранную валюту. (От этого эпизода им пришлось потом отказаться.)

Позже в тот же день начался обыск и в нашей квартире. Их особый стук в дверь раздался в десять утра. «Ира, не открывай! — крикнул я. — Жги, эти бумаги и эти. Я спущу остальное в туалет». Стук через десять минут прекратился; привели, видимо, дворника с ломом и начали выламывать дверь. Когда вломились, кухня была полна дыма, мы с Ириной спокойно и грустно сидели рядом на стульях.

«На каком основании ворвались-то?» — спросил я. Их было четверо: прокурор по фамилии Тихонов, два следователя, понятой. Предъявили документы и разрешение прокуратуры на обыск. В эту минуту, вычисливший, что у меня должен быть обыск, появился Александр Подрабинек. Они обчистили его карманы и велели остаться; но он для этого и входил.

Копались трое, отбирая подозрительные книги и бумаги. Стихи Ахматовой и Цветаевой, изданные за границей, отложили без колебаний. «Петербург» Белого, издания советского, но тридцатых годов, которым я очень дорожил, задал Тихонову работу: он то клал его себе в кучу, то обратно на полку, то в кучу, то на полку. Последовательность сошлась, как говорят математики, на полке. Я сочувствовал ему. Трудно принимать решения при отсутствии дефиниций, как говорят философы, т. е. четких определений, что есть что, а что не есть что. Одно лишь классовое чутье может подвести. Понятой, молодой парень, немного стеснялся и стоял бездельно посреди комнаты. «Не подходите к вещам!» — приказал я ему. Три против троих, мы могли контролировать ситуацию, не отступая от них ни на шаг, ни на секунду. «В этой квартире вам не удастся ничего подложить», — предупредил я. Они молчали, но двигались нервно. Мы поняли почему, когда Ирина включила радио: БиБиСи передавало, что, согласно сообщению ТАСС, у Орлова был произведен обыск и были обнаружены документы, изобличающие его связи с НТС. (НТС — реально действующая русско-эмигрантская организация; но я в то время был почти уверен, что это выдумка КГБ.) Следователи, не осмотревшие еще и половины бумаг, прервались и внимательно слушали вместе с нами. Ирина, наконец, не выдержала, губы побелели. «От вас можно ожидать всего! — крикнула она. — У вас нет совести! Но здесь вы ничего, ничего не подкинете, ничего!» И они не подкинули, побоявшись шума. Эти ядовитые гадюки Орловы заметили бы, а потом описали западным корреспондентам в красках, как непрофессионально работает КГБ, и попросили бы прислать в другой раз людей более компетентных.

Обыск длился около восьми часов.

На следующий день, когда члены группы вышли из дома Турчина на очередную пресс-конференцию, к нам подбежали два человека и попытались схватить меня. Женщины — Мальва, Люда, Лида — заблокировали их и, помня наставление Солженицына в «Архипелаге», закричали: «Помогите! Помогите!» — привлекая внимание прохожих. Прохожие не привлекались; я наскоро объяснил, что хотел бы объявить на пресс-конференции; тут новые гебисты налетели со всех сторон, вырвали меня, втолкнули в машину и, дав газ, увезли.

Они доставили меня в Московскую прокуратуру, к тому самому прокурору Тихонову, что вел обыск. Он формально объявил, что я буду допрошен как свидетель по делу о «Хронике текущих событий». Всегда так делали: человека, чью судьбу давно уже решили, допрашивали сперва как свидетеля по чьему-нибудь делу, потом как подозреваемого по собственному делу, и только после того — как обвиняемого, в надежде, что в роли «свидетеля» человек, глядишь, наговорит на себя. По закону, обвиняемый имеет право отказываться давать показания, свидетель — нет. Наказание свидетелю за отказ — не ахти какое, но следователи обманывают новичков, стращая сроками. Тихонов допрашивал меня о конфискованных на обыске конкретных бумагах (среди которых не было ни одной из «Хроники»!), я отвечал однообразно, что, преследуя людей за их убеждения и за передачу информации о нарушениях прав человека, прокуратура нарушает Хельсинкские соглашения, подписанные советским правительством.

Прокурор Тихонов был, конечно, всего лишь пешкой. Допросив без энтузиазма, он позвонил куда следует: что, мол, делать с Орловым? Очевидно, приказали пока отпустить, и он сам повел меня на улицу. На ходу поинтересовался моим мнением о разделении или объединении властей — законодательной, исполнительной и судебной; объединение этих функций, сказал он, позволяет быстрее добиваться поставленных целей. «Методы, однако, важнее целей», — заметил я.