— Имею, — просто признался Володя.

— Вот видите! — Локтиков рассердился. — Все патриоты! Все считают важным только фронт. А обеспечение войны — дело третьестепенное! Это дело сделают такие трусливые тыловые крысы, как Локтиков, Возняков и им подобные! Так, что ли?

— Я так не считаю.

— Тогда и разговаривать не о чем. Никаких фокусов. Будьте добры подчиниться приказу. В общем, я забираю все ваши документы и после выписки вы явитесь ко мне лично. Понятно?

— Понятно, — уступил Володя его энергичному натиску.

— Хороший мужик, — сказал танкист после ухода Локтикова. — Большой совести человек.

— Хороший, — согласился Володя. — А ведь найдутся после войны люди, которые упрекнут его тем, что на фронте не был.

— И такие найдутся, — тоже согласился танкист.

— Так пойдешь к нам работать? — спросил Володя.

— Нет. Ты же знаешь, куда я поеду.

— Ну да, — сказал Володя. Он знал, что к танкисту уже несколько раз приезжала невеста. Девушка была эвакуирована и работала в одном из пригородных совхозов. Неведомыми путями она разыскала жениха, и между ними все было решено в первый же час первого свидания. — Но зачем же ты дал согласие Локтикову? — спросил Володя.

— Бог его знает, — танкист почесал затылок, — не хотелось огорчать доброго человека. Уж больно неловко он себя чувствовал. Да ничего. Этот не из обидчивых. Подберет вместо меня другого. Менее счастливого,

— И то верно, — согласился Володя.

В кабинет ввели Мокшина. Новгородский молча указал ему на стул и продолжал читать протокол только что закончившегося допроса Куницы.

Предатель остался верен себе. Он был лютым, непримиримым врагом советского строя и не желал этого скрывать. На вопросы отвечать отказался. Капитан испробовал много способов, чтобы заставить его заговорить, но успеха не добился. Куница знал, что его ждет, и, несмотря на это, не сделал ни малейшей попытки облегчить свою участь.

Массивный, крутоплечий, он упрямо согнул бычью шею и, изредка бросая на капитана ненавидящий взгляд маленьких голубых глаз, цедил сквозь желтые широкие зубы: «да», «нет», «не помню», «не знаю», а большинство вопросов вообще оставил без ответа.

Новгородский понимал, что о своих новых хозяевах Куница знает мало, что это рядовой исполнитель черновой работы, но все равно непримиримая враждебность человека с крестьянской внешностью вывела капитана из равновесия. Он рассчитывал получить от Куницы хоть какие-то сведения о Попове.

Сейчас, листая протокол допроса, Новгородский тянул, чтобы успокоиться. К тому же его молчание угнетающе действовало на Мокшина. Капитан это ясно видел. Бывший геолог беспокойно ерзал на стуле, и с его осунувшегося побледневшего лица не сходило выражение угодливости и испуга.

«Посиди. Понервничай... Настройся на откровенность», — сердито подумал Новгородский, сознавая, что теперь все зависит только от Мокшина.

А Мокшин в самом деле нервничал. Его терзал страх. Он глядел на красивого капитана, читавшего какие-то бумаги, и старался угадать, что таит для него предстоящая беседа.

Мокшин был готов рассказать все. Все, о чем ни спросят. Он перебирал в памяти прожитые годы и пытался вспомнить все до мелочей, чтобы сидящий напротив капитан не заподозрил его в неискренности, в желании что-то утаить... Он знал — эта искренность может погубить отца, но что из того... Какой он к черту отец! Родитель сам толкнул его, единственного сына, в пропасть, из которой, в конце концов, надо как-то выбираться...

Мокшин плохо помнил детство. Его отец, полковник царской армии Маслянский, после гражданской войны сбежал в Германию. То были трудные годы. Маленькая комнатка в старом обветшалом доме на окраине немецкого города Гамбурга, проходной двор и узкая немощеная улица — вот мир, в котором началась сознательная жизнь маленького Васи. И нужда. Вечное ожидание завтрака, обеда, ужина, кое-как залатанные штанишки, вечная мечта о красивых игрушках, которых было много в витринах магазинов.

Отец долгое время был без работы, пока не устроился наконец мелким служащим в одну из пароходных компаний. Это мало что изменило в жизни семьи Маслянских. Они продолжали жить в той же маленькой каморке на окраине города и едва сводили концы с концами. Отец с матерью все так же продолжали клясть судьбу, а всего чаще каких-то таинственных большевиков. Вася с детства усвоил, что это жестокие полудикари, которые убили маминого брата, выгнали семью из России...

— Эх, Василек! — плакал, бывало, пьяный отец. — Не будь той проклятой революции, ходил бы ты у меня сейчас пан-паном, как положено быть полковничьему сыну. Нанял бы я тебе частных учителей, выделил кабинет и спальню, игрушек накупил... Каждый бы день паровую осетрину ел... Хочешь осетрины?

— Хочу, — неизменно отвечал Вася, сглатывая обильную слюну.

Отец также неизменно взмахивал толстыми руками и начинал пьяно ругаться:

— Голодранцы! Варвары! Все... все забрали... Ненавижу! Всех ненавижу! Своими бы руками придушил! Подавились бы они моим добром!

Вася знал, что где-то в далекой России у отца отняли более трех тысяч гектаров лесных угодий, лесопильный завод и большую усадьбу с особняком, фонтаном и конюшней породистых лошадей. Злые большевики лишили отца всего, а его, Васю, частных учителей, отдельных комнат, осетрины и красивых игрушек. С детства он впитывал в себя ненависть к разорителям, лишившим его богатой, сытой жизни.

Вася играл с немецкими и эмигрантскими ребятишками в войну, «стрелял» во «французов», «англичан», а чаще всего в «дикарей-большевиков».

А потом в жизни произошел крутой поворот. Это случилось в 1933 году, когда Василию исполнилось восемнадцать лет. Отец вдруг оставил работу в судоходной компании, и семья переселилась в маленький городок близ Берлина. Теперь они жили в небольшой, богато обставленной вилле, всего стало вдосталь. Отец ничего не говорил о своей новой службе, об источнике неожиданного достатка, да Василий и не спрашивал. Не до того было. Он увлекся спортом, начал волочиться за женщинами... Где-то в Берлине и сейчас живет их бывшая кухарка Гертруда — воспитывает дочь Василия...

1933 год Василий вспоминать не любит. Именно тогда ему пришлось бросить учебу в частном коммерческом училище, именно тогда мать выгнала из дому Гертруду, осмелившуюся просить о помощи. Проклятый год! Именно тогда отец потребовал от Василия клятвы, что он пойдет по пути старших, будет до победы бороться с ненавистными большевиками. Василий такую клятву дал. Почему было не дать? Он верил — нет в мире у него более злейших врагов, нежели русские коммунисты.

Тогда все и решилось. При посредничестве отца, ставшего к тому времени, как узнал после Василий, сотрудником русского отдела фашистской военной разведки, его направили в специальную шпионскую школу. Сначала Василию это не понравилось, но потом он смирился. Были деньги, свободное время, возможность удовлетворять все свои желания. Что еще нужно здоровому молодому парню! И притом большевики... Он их действительно ненавидел.

Два года Василий усердно изучал советскую литературу, учил математику, физику и другие науки по советским учебникам, учился маскироваться, убивать и ничуть не боялся своей будущей работы. Он был молод, и ему все было нипочем. Отец хвалил, щедро давал деньги на карманные расходы, и Василий считал, что живет правильной, настоящей жизнью. Так жили все молодые парни, в обществе которых он вращался.

То были лучшие годы. Он с упоением прожигал их, совершенно не заботясь о будущем. «Подумаешь, Россия... — бывало, думал Василий. — Ничего страшного. Освоюсь, буду делать свое дело. Большевикам недолго осталось властвовать. Часы бьют уже не их время... А пока — живи полной жизнью». Василий и вправду верил, что дни Советов сочтены.

Но наступил день, когда пришел первый страх. Перед отправкой в Россию Василий прошел окончательную проверку. Группа выпускников школы вместе с отрядом эсэсовцев приняла участие в расстреле политических заключенных из берлинской тюрьмы Маобит. Это было страшно. Василию долго снился высокий седой человек в арестантской пижаме, которому он выстрелил в сердце. И страшно было не за седого, нет! Страшно стало за себя. Вдруг там, в этой загадочной проклятой России, с ним, Василием, сделают то же самое... Ведь большевики тоже умеют убивать!