— Я смогу... снова стрелять? — перебил монаха йоркширец.

Он наконец-то вынырнул из отупения лихорадки и с напряженным ожиданием уставился на Тука.

Раньше фриар никогда не лез за словом в карман — ни за латинским, ни за английским, — но вот теперь впервые замешкался с ответом, облизнул губы и отвел глаза.

—  Скажи, я смогу стрелять?! — Робин попробовал приподняться, но я сдержал его, положив ладонь на грудь.

—  Конечно, сможешь! Зря я, что ли, тащил тебя в такую даль? А если не сможешь, никогда не поздно будет отволочь тебя обратно в Ноттингем!

Локсли открыл было рот для ответа, и Тук сразу проворно всунул ему деревяшку между зубов.

—  Кусай! Primum vivere[40], а про стрельбу поговорим потом...

В ближайшие два дня и две ночи на поляне Великого Дуба никто больше не упоминал о стрельбе. Сейчас речь шла уже не о том, сможет ли бывший знаменитый стрелок когда-нибудь снова натянуть лук, а о том, выживет ли он вообще.

Лихорадка Робина быстро усиливалась, Тук подозревал гнойное воспаление суставов. Он накладывал на плечи Локсли компрессы из трав и натирал его мазью из арники; мы вливали Робину в рот бесчисленные целебные отвары, но это не очень-то помогало.

Фриар хотел, чтобы мы перенесли Локсли в античную развалюху в Фаунтен Доле, но я воспротивился этому. Там не было такой возможности нести дозор, как здесь, к тому же я сомневался, что Робин сможет выжить в доме, где умерла Марианна.

В бреду йоркширца постоянно звучало имя жены, а демоны вины и отчаяния заставляли его богохульствовать почище Дика Бентли. Никогда раньше я не слышал, чтобы Робин Гуд бросал упреки Богородице, и никогда раньше не слышал, чтобы он каялся в грехах.

Может, Барсук был прав — что-то сломалось в главаре аутло со смертью Марианны, и это было огромной бедой не только для самого Локсли. Умри Робин Гуд — и «веселые парни», как их называли в балладах и дерри-даун, превратятся просто в зверей, отчаянно дерущихся за выживание... Умелых, ловких, хитрых, но обреченных на гибель, потому что человек без надежды и радости жизни — мертв.

Сейчас, занятые заботами о своем вожаке, парни мало-помалу перестали походить на потерянную лесную нечисть. Уже по одному этому я мог представить, что происходило здесь после смерти жены Робина Гуда и что случится, если Локсли не выкарабкается. Кровь людей, убитых во время недавнего ограбления на дороге в Рейнвордс, будет далеко не последней кровью, напрасно пролитой в Шервудском лесу, если нам не удастся удержать душу Робина в теле.

Выбросив из головы всевозможные «если», я заставил себя думать только о сиюминутных делах. Слава богу, таких дел находилось сколько угодно!

Пока Вилл и Кеннет рыскали по округе в поисках нужных Туку целебных растений, Дик охотился, а Барсук собирал по окрестным деревням слухи и необходимые пожитки, я вымыл Локсли в нашей импровизированной ванне из звериных шкур, завернул его в одеяла и уложил на ложе из еловых лап рядом с жарким костром. Над костром булькали сразу несколько котелков с целебными травами, и я просидел рядом с Робином весь день и всю ночь, добросовестно выполняя предписания непризнанного светила Саламанки. Когда же меня начало качать от недосыпания, меня сменил сам Тук, а монаха сменил Дикон...

Следующие дни мы все спали только урывками. Дни и ночи размылись в одну бесконечную полосу, и я не сразу понял, что сейчас — рассвет или закат, когда меня разбудило бормотание Тука. Монах долдонил не медицинскую латынь... и не стишки вагантов. Он бубнил молитву, и, рывком сев, я повернулся к Робину. Локсли лежал рядом со мной неподвижно, как труп, но, слава богу, дышал.

— Если тебе приспичило дать кому-нибудь последнее духовное напутствие, поищи себе другую жертву! — хриплым спросонья голосом рявкнул я на Тука. — А еще лучше — следи за своим варевом, латинист!

Фриар умолк, со вздохом помешал в котелке и зачерпнул жестяной кружкой очередную порцию травяного чая.

После того как настой чуть остыл, я приподнял Робина и принялся вливать эту штуку ему в рот. Мне было ясно, почему Тук вспоминает не поэзию вагантов, не изречения древних, а слова отходной молитвы. Йоркширец не приходил в себя уже больше суток, и, хотя его жар спал, даже такой дилетант от медицины, как я, понимал: отсутствие лихорадки говорит о том, что организм отказывается бороться. Но — dum spiro, spero[41], — и если Тук забыл свой любимый афоризм, я его не забыл.

Влив в Робина последние капли лекарства, я начал менять компрессы на его плечах. Опухоли спали, и кровоподтеки стали меньше, но, как всегда во время этой процедуры, я не удержался от соответствующих комментариев.

— Дьявол, нужно было все-таки прикончить подлеца Губерта!

— За что же? — устало отозвался фриар, протягивая мне еще одну мокрую тряпку. — Губерт — потомственный экзекутор, он просто честно делает свою работу...

— Да, конечно, — поменяв компресс на втором плече Робина, я невольно взглянул на искалеченную руку Кена, спящего в обнимку с луком. — И он неплохо справляется со своим делом, что правда, то правда! Но все равно ненавижу палачей.

В двух шагах от нас с дуба мягко спрыгнул Дик Бентли, и Вилл молча встал, чтобы занять его место на сторожевом посту.

— Я тоже их ненавижу, — заявил Дик, присаживаясь к костру. — А еще больше ненавижу наемников!

— А тем более их командиров, да? — пробормотал я.

— Да! — с вызовом ответил Бентли. — И тех, кто женится на девках норманской крови!

— Дик... Прогуляйся до Йорка... Напеки там пирогов... И вернись... когда они остынут...

Мы с Бентли чуть ли не подпрыгнули, когда нашу перепалку вдруг прервал слабый голос Робина Гуда.

Главарь разбойников всегда останавливал такой присказкой грызню между шервудскими «волками», когда их стычки угрожали перейти в серьезную ссору. Уж не знаю, где йоркширец подцепил это присловье, но оно всегда неплохо срабатывало... Сработало и сейчас.

Все аутло, дремавшие вокруг костра, разом вскочили, фриар чуть не перевернул на себя котелок с кипящим отваром.

Только я остался сидеть, где сидел, с недоверчивой радостью уставившись на Локсли. Должно быть, я вконец отупел от усталости и недосыпа; лишь когда Робин слегка мне подмигнул, я стряхнул с себя ступор и широко улыбнулся в ответ...

—  Хей! С добрым утром! Шевельнувшись, Локсли раздраженно зашипел:

— Какого дьявола вы накрутили на меня столько повязок? Снимите эту проклятущую дрянь!

— Даже не мечтай! — Тук со свирепой радостью взмахнул котелком. — Лучше я угощу тебя элем! Да таким, что за вторую кружку ты согласишься проходить в повязках аж до самого Михайлова дня!

— Не надо эля... — простонал Робин. — Мне нужно... наоборот...

— Без проблем, — хмыкнул я, откидывая его одеяла. — И повязки тебе здесь не помешают, ты, видно, забыл, что именно у тебя завязано и где!

В следующие несколько минут я убедился, что главарь аутло умеет виртуозно ругаться не только в бреду.

Когда я принес Робина обратно к костру, он уже порядком выдохся и молча вытерпел процедуру смены компрессов на плечах. Аутло, наверняка слышавшие самые громкие его пассажи, глазели на нас с широкими радостными ухмылками.

— Как, не надумал все-таки насчет эля, Робин? — спросил Тук.

— Потом... — пробормотал Локсли.

— А хочешь, я тебе спою? — Аллан-э-Дэйл уже успел откуда-то извлечь арфу. — Ты еще не слышал балладу о том, как ты, Маленький Джон и Вилл пытались ограбить трех бродячих торгов...

— Неееет!! — распахнув глаза, завопил Робин — и я с удивлением обнаружил, что кричу вместе с ним.

— Хорошо, хорошо, спою после, — согласился Аллан, на которого зарычали и зашикали со всех сторон.

— Надеюсь, это случится не раньше Михайлова дня, — проворчал Дик Бентли.

Но и к его лицу приклеилась такая же глуповато-радостная улыбка, какая красовалась на лицах всех остальных стрелков.

—  Джон... — снова закрыв глаза, пробормотал Робин.

— Да?