Канал протекал позади дома, в котором жил Свистонов. Весной на канале появлялись грязечерпалки, летом – лодки, осенью – молодые утопленницы.
Позади канала шли улицы с трактирами, с выглядывающими из-за углов пьяными женщинами с поврежденными лицами, глотками, издающими хрипы.
Свистонову хотелось вновь надеть студенческую фуражку с голубым околышем, галоши и выйти в ночной город, где было Адмиралтейство со своим шпилем, Главный Штаб, арка, церковь св. Екатерины, Городская дума, здание Публичной библиотеки. Ему хотелось молодости.
За окном все уже давно скрылось, в квартире было тихо, только часы, пережившие всевозможные переезды, но лишившиеся боя, в столовой тикали.
Свистонову снился сон.
Человек спешит по улице. Свистонов в нем узнает себя. Стены домов полупрозрачны, некоторых домов нет, другие – в развалинах, за прозрачными стенами тихие люди Вот там еще чай пьют, за столом, накрытым клеенкой, и глава семьи – кустарь, отодвинув стул от стола, смотря на собственное лицо, удлиненное самоваром, щиплет гитару, а дети, встав коленками на стул и подперши кулачками голову, часами глядят то на лампу, то на печку, то на уголок пола. Это отдых после трудового дня А за другой прозрачной стеной сидит конторщик, курит трубку, придает лицу американское выражение и часами смотрит, как дым вьется, как полусонная муха ползет по подоконнику или напротив, в окне, через двор, человек газету гложет и ищет, нет ли еще какого-нибудь занимательного убийства.
А там, через улицу, все вдовы собрались и судачат об интимных подробностях своей прерванной брачной жизни.
Видит Свистонов, что он, Свистонов, уже днем за всеми, как за диковинной дичью, гонится; то нагнется и в подвал, точно охотник в волчью яму, заглянет – а нет ли там человека, то в садике посидит и с читающим газету гражданином поговорит, то остановит на улице ребенка и об его родителях, давая конфетки, начнет расспрашивать, то в мелочную лавочку тихо зайдет, осмотрит и с торговцем о политике побеседует, то, прикинувшись человеком сострадательным, нищему гривенник подаст и его враньем насладится, то, выдавая себя за графолога, всех известных в городе лиц объездит Утром, посмотрев на часы, Свистонов все позабыл.
Стараясь не будить жены, полуодевшись, сел за редактуру. Что-то такое исправил, что-то такое поправил, поспешил в писательский клуб. Там уже сидели в шляпах и кепках и друг другу сплетни передавали и последние происшествия. Редакторша курила, румяная и полная, за обветренным письменным столом и, читая рукопись, время от времени вздыхала и смотрела из-за рукописи в сторону. Ей интересны были все эти разговоры, подчас веселые, но шум шагов и раскатистый смех мешали ей 39 работать. Свистонов поздоровался с редакторшей и с присутствовавшими. Она подала ему руку и углубилась в чтение.
Посидели писатели, беседуя часа четыре, кого-то поджидая, ожидая, кто первый встанет. Посидев, как все, насладившись, как все, разговорами, Свистонов исчез в лифте и очутился на проспекте 25 Октября.
Было уже довольно поздно, и писатели и журналисты фланировали от издательства к Дому Печати и обратно.
Согретые весенним солнцем, они беседовали о том, что Круглов пишет, как Честертон, что хорошо поехать в Крым, что хорошо этакую книжку загнуть, чтоб она ежегодно выходила. Они спускались в Московское Акционерное Общество, ели жареные пиро/кки, читали вечернюю «Красную газету», искали, нет ли о них чегонибудь в хронике, покупали московские журналы и тоже справлялись – не пишут ли о них. Когда находили – то смеялись. Чушь пишут! Иногда к ним подбегал хроникер из студентов и спрашивал, над чем они работают.
Тогда писатели врали.
Это был нелегкий труд – просидеть в редакции часа четыре, а то и пять. К пяти часам у писателей разбаливались головы. Придя домой и пообедав, утомленные, ложились поспать на часок. К вечеру, убедившись, что день прошел и что уже сегодня они не смогут работать, шли с женами к знакомым на чашку чая.
Вечером, когда Свистонов лег в постель и подумал о том, о чем бы почитать: о старинной ли русской утвари, которая может пригодиться для его нового рассказа, или не взять ли путешествие в восточные страны Вильгельма де Рубрук в лето благости 1253, именно главу о прорицателях и колдунах у татар, как они выливают новый кумыс на землю, или том из «Collection de 1'Histoire par le Bibelot» '.
Но поленился Свистонов надеть туфли, сшитые им из бобрика во времена нехватки всего и голода. Не вылез из-под одеяла, не поднялся на стул, быстро не достал книг. Вместо этого повернулся к жене и стал беседовать с ней об услышанных в редакции новостях.
– Леночка,- сказал он, закуривая.
Леночка опустила записки Панаевой на одеяло и, «Историческое собрание Бибело» (фр).
40 облокотившись на локоть, стала смотреть на своего мужа.
– Граф Экеспар,- вяло тянул Свистонов,- свою любовницу цыганку называл Дульцинеей. Разделил свои владения на сатрапии и поставил во главе каждой сатрапии сатрапа. Выдавал своим солдатам чингисханский паек – трех баранов в месяц, а офицерам – двух баранов.
– Неужели? – спросила Леночка.
– Он мечтал образовать панмонгольскую империю с немецким государственным языком и двинуть цветные полчища на запад.
– Вот бы тебе взять такую тему. Можно было бы написать интересную повесть.
– Я тебе еще не сказал,- оживился Свистонов,- что он объявил себя Буддой, состоял в переписке с китайскими генералами, нашел даже претендента на императорский престол, какого-то англинизированного китайского принца, проживающего в Америке и краснеющего, когда его называют китайцем.
Свистонов, вытянувшись под одеялом, курил, смотрел в потолок, затем он повернулся и стал смотреть на стену.
– Эх, жалко,- сказал он,- что никогда я, Леночка, не был в Монголии. Монастыри – дыхание этой страны.
По немецким сказкам дыхания не создашь. Пристроиться, что ли, к экспедиции Козлова, взять командировку от вечерней «Красной».- И уж закрыл глаза и стал засыпать, когда где-то сбоку появилась мысль об охоте и охотниках.
Ему захотелось писать. Он взял книгу и стал читать.
Свистонов творил не планомерно, не вдруг перед ним появлялся образ мира, не вдруг все становилось ясно, и не тогда он писал. Напротив, все его вещи возникали из безобразных заметок на полях книг, из украденных сравнений, из умело переписанных страниц, из подслушанных разговоров, из повернутых сплетен.
Свистонов лежал в постели и читал, то есть писал, так как для него это было одно и то же. Он отмечал красным карандашом абзац, черным в переделанном виде заносил в свою рукопись, он не заботился о смысле целого и связности всего. Связность и смысл появятся потом.
41 Читал Свистонов: В виноградной долине реки Ллазани среди множества садов, ее охвативших, стоит город Телав, некогда бывший столицей Кахетинского царства.
Писал Свистонов: Чавчавадзе сидел в кахетинском погребке и пел песни о виноградной долине реки Алазани, о городе Телаве, бывшем некогда столицей кахетинского царства.
Чавчавадзе был неглуп и любил свою родину. Его дед был ротмистром русской службы, но нет, нет, надо вернуться к своему народу. Чавчавадзе с отвращением посмотрел на сидевшего рядом купца, певшего песню Шамиля и игравшего на гитаре. «Торгаш,- пробормотал Чавчавадзе,- подлое племя, лакей». Купец жалобно посмотрел на него: «Не обижай, я хороший человек» Написав этот отрывок, Свистонов отложил листок: «Чавчавадзе,- повторил он,- князь Чавчавадзе. Что же думает инженер Чавчавадзе о Москве? Ладно»,- решил он и продолжал читать о смерти царя Ираклия и о горе его жены Дарий.
На низких диванах сидели жены сановников, закутанные с ног до головы в длинные белые покрывала, и, ударяя себя в грудь, громко оплакивали кончину царя. Против женщин, с правой стороны трона, разместились государственные чиновники, по старшинству, в безмолвии и с печальными лицами. Выше всех сидели старшие министры, за ними церемониймейстеры с переломленными жезлами.