В толпе раздался хохот и крики: «А ну, Пузан, подтянись. Ай да Пузан!» Но каким рукам было под силу подтянуть такую тушу? Пузан пыжился, пыжился и наконец, как мешок с песком, грузно полетел вниз.

И в тот момент арима прыгнула с арки. Она угодила на самую вершину пирамиды яблок, выставленных на продажу. Яблоки рассыпались, к величайшей радости уличных мальчишек, не упустивших случая набить пазухи. В улюлюкающей толпе уже нельзя было различить продавцов и покупателей. Все оставили свои дела и кинулись за животным.

Арима улепётывала изо всех сил, петляя по проходам в овощном и молочном рядах. Кто-то запустил в неё головкой капусты. Арима ловко увернулась, а капуста угодила в Толумену, мчавшегося впереди всех. Вскрикнув, жрец метнулся в сторону и опрокинул амфору с мёдом.

В другой раз это происшествие могло бы отвлечь внимание толпы. Но сейчас все взоры были устремлены на зверька. «Смотрите! Смотрите!» Арима прыгнула на кровлю рыбного ряда и оттуда немыслимым прыжком перемахнула на «столб слёз». На какое-то мгновение всё стихло.

Столбом слёз называли высокую каменную колонну в центре площади. К ней приводили должников. Закон предписывал держать их на хлебе и воде в доме ростовщика, а в нундины выводить к столбу, чтобы тот, кто сжалится, заплатил за них долг. Иначе их ожидала работа на чужбине.[21] Вот и теперь у столба было двое несчастных. Сквозь прорехи Я одежде виднелись кровавые рубцы. Тот, что постарше, сидел безучастно, уставившись в землю, где лежала снедь, принесённая милосердными торговками. Другой, помоложе, с интересом наблюдал за аримой, которая, вися на хвосте, обмахивалась голой ладошкой. Совсем как матрона в жаркие дни.

При виде аримы лицо смотрителя базара вытянулось и помрачнело. Может быть, смотритель истолковал её кривляние как издевательство над правосудием, стражем которого он являлся. Ведь столб, на который она осмелилась забраться, поддерживает порядок в государстве. Рухни он — никто не будет возвращать долгов. Перестанут платить жалование людям, которые служат закону.

Но недаром смотрителя базара прозвали «Не дам промаха». Когда-то он считался лучшим лучником двенадцатиградья и побеждал на состязаниях во время празднеств богини Норции. С тех пор прошло много лет, но ещё не иступились камышовые стрелы и не стёрлась тетива, принёсшая пальмовую ветвь. Толпа замерла, увидев в руке «Не дам промаха» лук. Страсть преследования сменилась сочувствием к зверьку. Кажется, люди желали смотрителю базара промахнуться. В конце концов это игра, состязание в ловкости, потеха. Почему её хотят прервать? Или, может быть, люди уловили во всём происходившем какой-то жестокий смысл. Ни у кого из них не хватило смелости насолить жадному и жестокому Толумене, переломать ноги мяснику, хотя он этого давно заслужил. Никто не залез на столб и не показал язык всем этим злым, надутым, важным; даже гистеры,[22] дающие представление на площади, не решатся на такое. Смотрите, арима будто хочет сказать: «Плевала я на ваши законы, на ваше богатство, на ваши угрозы!»

— Арима! Арима! — послышался крик.

Это был Пулена. Не найдя аримы дома, он бросился её искать. Шум на базарной площади привлёк внимание мальчика. С ужасом он увидел, как «Не дам промаха» натягивает тетиву.

— Не смей! Не смей! — закричал Пулена.

Но было уже поздно. Просвистела стрела. Мохнатый комочек упал на землю к ногам колодников. Мальчик кинулся к ариме, схватил её, прижал к груди. Его пальцы были в чём-то липком. Но он этого не замечал. Он смотрел в глаза, полные человеческих слёз.

В этот же день жители Пирг видели в гавани мальчика с трупиком аримы на плече. Он шёл, как глухой, не слыша обращённых к нему вопросов. Что ему надо? Может быть, он ищет корабль, плывущий к неведомому берегу, туда, где стволы деревьев как колонны вечного храма справедливых богов.

Лазутчик

У Дионисия, римского лазутчика, была память цепкая, как репей. Он запоминал слово в слово надписи из ста строк. Он узнавал человека в толпе, даже если видел его много лет назад. Для него не составляло никакого труда найти в незнакомом городе дом. Не было случая, чтобы он заблудился в лесу.

Но сколько пришлось ему затратить усилий, чтобы закрепить за собою славу лучшего цирюльника Вей![23] Ещё труднее пришлось ему, когда в Тарквиниях он решил стать гистрионом. Эта профессия объясняла его частые передвижения из одного города в другой. Но ему так и не удалось добиться лёгкости, свойственной профессиональным этрусским актёрам. Публика чувствовала в его поведении фальшь, и Дионисий решил никогда больше не подниматься на сцену.

Куда легче быть учителем! Почему-то раньше ему не приходило в голову избрать эту профессию. Мальчишки ходили за ним, как выводок цыплят. Он только и слышал: «Ещё! Ещё!»

Как загорались их глазёнки, когда он рассказывал о приключениях Одиссея или о битве Геракла с немейским львом!

Не надо только утруждать себя занятиями счётом и чистописанием. О эти этрусские числа — ту, цол, ки! На них можно сломать язык. А буквы, имеющие ту же форму, что и латинские, но звучащие по-другому! Нет, Дионисий предпочитал живую беседу на свежем воздухе, полезную для его наблюдений за вражескими воинами.

Поначалу он боялся родителей. Но родительское сердце само идёт на обман, как голодный зверь на приманку. Без особых усилий Дионисий приобрёл славу мудреца и знатока детских сердец.

— О, такого учителя надо поискать! — говорили родители с гордостью. — Второй Сократ! Вы слышали? Он обходится без розог. Всё у него построено на интересе и взаимном доверии. И что же? Посмотрите, какие розовые щёки у наших детей! С каким удовольствием они идут в школу!

Все богатые люди Фалерий[24] хотели, чтобы их дети учились у Дионисия. И даже в эти дни, когда город был осаждён римлянами, они находили в своих кладовых дорогие вина и яства для него. Но и тут новый учитель не был похож на наставников, с которыми прежде приходилось иметь дело фалерийцам.

Дионисий не брал подарков, ограничиваясь скромной месячной платой. Он объяснил, что подарки унижают его достоинство, что им руководит не корысть, а любовь к детям. Да будь у него собственное поместье и тысяча рабов, он всё равно не оставил бы своего ремесла.

— Благородный человек! — говорили легковерные родители. — Как он любит всё живое! Он отдаёт голубям хлеб, и они слетаются к нему со всей округи!

Обычным местом прогулок Дионисия было пространство перед городской стеной. Каждое утро в одно и то же время мимо ворот проходил этот высокий сутуловатый человек со стайкой детей. Его знали все стражи, и он, разумеется, знал каждого из них по имени. Иногда он останавливался и заводил непринуждённый разговор о погоде, о здоровье, о том, о сём. В однообразной службе стражей беседа с учителем была развлечением.

Вскоре стражи стали выпускать Дионисия за ворота. Там было и просторнее, и можно было собрать больше цветов.

Горожане успели заметить, что цветы были слабостью учителя. Он возвращался с ворохом ромашек, сияющий, радостный. Любовь к детям, птицам и цветам — всё это не противоречило друг другу.

Фалерийцам также нравилось в Дионисии бесстрашие, которое он прививал и детям. Конечно, до римского лагеря далеко. В случае опасности учитель и его питомцы легко бы скрылись под защиту стен. Но стрела или ядро из римской баллисты — от этого они бы не могли спастись.

Впрочем, защитники города вскоре убедились, что их учителю и детям ничто не угрожает. Когда он выходил из ворот, прекращался обстрел, и те римские воины, которые оказывались поблизости, удалялись. Это можно было считать перемирием из уважения к детям и их наставнику, продолжающему своё дело и в дни войны. Так считали фалерийцы и, очевидно, римляне.