Внезапно лев встал. В косых лучах заходящего солнца он виделся не песчано-жёлтым, как прежде, а огненно-красным. Было что-то грозное в его позе, в широко расставленных лапах, в гордо закинутой голове. Большие ноздри раздувались, грудь поднималась и опускалась, как кузнечные чехи. Казалось, зверь учуял запах невидимого противника где-то в песках и скалах и бросал ему молчаливый вызов.

И вдруг тишину расколол какой-то протяжный звук. Он был похож на львиный рык, но было в нём что-то призывное, зовущее. Судороги прошли по телу льва. Он вытянулся, задышал ещё более глубоко и часто, а потом, не оглядываясь, на мягких лапах пошёл на зов. Андрокл понял, что зверь не вернётся.

Аттила

Свиток, открытый вашему взору, написал Аполлоний, — сын Фестила. Тем, кто до сей поры не слышал обо мне, объясняю, что я торговец тканями из Массилии,[95] и родитель мой, да будет к нему милостив Христос, торговал тем же товаром, пока не преставился на шестьдесят пятом году жизни. У меня всегда были в запасе прочные и красивые ткани, и брал я за них умеренную цену. Поэтому меня знали во всех римских городах от Пиренейских гор до Ренуса[96] и во многих селениях франков и бургундов, наших союзников. Я продавал египетский лён, сирийскую ткань, милетскую шерсть и шёлк из страны серов.[97] Я одевал куриалов[98] и колонов, христиан и язычников; римлян и варваров. И никто не называл меня обманщиком. Однажды, это было в тысяча двести шестом году от основания Рима,[99] я занялся делом, далёким от моих обычных занятий.

Теперь, на склоне лет, я сам удивляюсь своему сумасбродству. Можно ли было рисковать жизнью ради ничтожного вознаграждения! Как я отважился отправиться в самое логово безбожных гуннов! Но старость не понимает молодости, даже если старик и юноша — одно лицо. Может быть, тогда меня прельстило не золото, а слава? Или я уступил просьбам друга, и сострадание взяло верх над страхом перед неизведанным, свойственным всем смертным?

Итак, я прибыл в бургундское селение, что на берегу Родана.[100] Стеснённое горами, оно занимало одну улицу, но улица эта протянулась на целую милю. Собаки на околице деревни встретили меня лаем, как это бывает всюду, когда появляется чужеземец. Но ни одна живая душа не окликнула меня. Тогда я направился к дому знатного мужа Гундерика. С тех пор, как остатки бургундов поселили в Сабаудии,[101] Гундерик стал моим другом, и я не встречал варвара достойнее его. Впрочем, от варвара в нём оставалось лишь одно имя. Гундерик давно уже одевался, как римлянин, знал латинский язык не хуже, чем родной бургундский.

У дома Гундерика стояла толпа, чего-то молча ожидая. Первой мыслью было, что в доме покойник. Я подошёл к одному из старцев, поприветствовал его со всей почтительностью.

— Что происходит? — спросил я.

— Как, ты не знаешь? — удивлённо воскликнул старец. — Аттила берёт Ильдико в жёны!

Теперь пришло время удивляться мне. Ильдико и Аттила! Эти имена не связывались в моём сознании.

— А разве жена Аттилы умерла? — вымолвил я наконец и сам понял, сколь наивным был мой вопрос.

— У Аттилы четыреста жён, — ответил старец. — Но кто ему помешает иметь ещё двести красавиц в гареме?

Да, это было так. На всём огромном пространстве от Альп до Кавказа, от Данубия до Ра[102] Аттила был неограниченным повелителем. Ему платили дань бесчисленные племена и народы. Он совершал набеги на Армению, Месопотамию, Италию. И хотя два года назад на Каталаунских полях[103] Аттила потерпел поражение, не было владыки могущественнее его.

Открылась дверь. Толпа встретила Гундерика горестным вздохом.

— Мои родичи и соплеменники! — начал Гундерик. В голосе его чувствовалось отчаяние. — Я решил отдать Ильдико. Кому как не бургундам известна жестокость Аттилы. Гунны в случае отказа сожгут наши деревни и уведут всех нас в рабство…

— Надо бежать! — крикнул кто-то.

— Кто пустит нас в свои земли? — продолжал Гундерик. — Кто рискнёт бросить вызов Аттиле? Не римляне ли, которые платят Аттиле дань? Или готы, что у него под пятой? У меня нет выбора. Завтра я расстаюсь с Ильдико. Может быть, среди вас найдётся несколько смельчаков, готовых сопровождать мою дочь?

Наступила тишина. Люди неловко переминались с ноги на ногу. Гундерик скользил взглядом по опущенным лицам. И вдруг его взгляд столкнулся с моим.

— Аполлоний! — радостно воскликнул бургунд. — Как я рад тебя видеть! Один ты можешь меня спасти.

Я решительно не понимал, на что рассчитывает несчастный отец. Может быть, он хочет занять денег и послать Аттиле выкуп? Нет! Бургунд задумал другое.

— Вы, эллины, хитроумнейшие из смертных! — начал Гундерик, когда мы остались одни. — Недаром ваш Одиссей обманул сына бога морей и выколол у него глаз.[104]

Не стану злоупотреблять вашим вниманием и передавать все лестные слова, высказанные Гундериком. Он полагал, что мне ничего не стоит перехитрить самого Аттилу и убедить его повременить со свадьбой, пока Ильдико не исполнится восемнадцать лет. Варвар был красноречив, как Цицерон, а пятьсот солидов, обещанных мне в случае удачи моей миссии, ещё красноречивее. И я уступил его просьбам.

На следующее утро мы двинулись в путь. Ильдико находилась в крытой коляске, запряжённой парой лошадей. В четырех возах были подарки (всем известно, как гунны падки на них), в трех возах — продовольствие, так как дорога к лагерю Аттилы была долгой. Гундерик хотел, чтобы я совершал путешествие в коляске Ильдико, но я предпочёл не расставаться со своим добрым конём. Вместе со мною было ещё три воина из числа родичей Гундерика и несколько рабов.

Мы проехали вдоль живописных берегов Леманского озера,[105] ослепительно синего, как глаза Ильдико, мимо белопенного Ренуса, где с согласия императора впервые поселились бургунды.

Переправившись через Ренус по уцелевшему чудом мосту, мы повернули на восток и вскоре встретились с конным отрядом гуннов. Мне и прежде приходилось видеть этих азиатов, и каждый раз они поражали меня своим безобразием. Низкорослые, с кожей цвета пустыни, которая их родила, с клочками редких волос на подбородке, с узкими щёлочками глаз, гунны не были похожи ни на один известный мне народ. Многие в моё время причисляли гуннов не к людям, а к демонам, исчадиям ада. Другие уверяли, что гунны, как звери, питаются кореньями диких трав и сырым мясом. Может быть, во всех этих рассказах и есть доля истины, но гунны, которых пришлось мне видеть, отличались от других варваров скорее по внешнему виду, чем по образу жизни. Я полагаю, что, поселившись в Европе, гунны отказались от многих обычаев своих предков и восприняли образ жизни варваров, населявших Европу.

Узнав, что с нами Ильдико, гунны решили нас сопровождать. Это нас обрадовало: мы могли быть уверены, что никто не отважится на нас напасть. Кроме того, не надо было опасаться, что собьёмся с пути. Старшего из гуннов звали Эдеконом. На его щеках были следы глубоких порезов, делавших лицо ещё более безобразным, чем у других гуннов. Эдекон превосходно владел языком эллинов. Как я выяснил, он был участником трех посольств в Константинополь и вёл там переговоры о выдаче перебежчиков. В составе одного из посольств были эллины Онисим и Орест. Оказывается, Орест потом женился на дочери Эдекона. Эдекон рассказал мне о гуннах такое, чего раньше я не знал.