– Что же ты? – спросил Тульчинов.

– Идите, я здесь посижу, – отвечал он.

– Ну, как хочешь.

И Тульчинов поспешил догнать своих товарищей.

Оставшись один, молодой человек долго кашлял; у него показалась горлом кровь. Он скорчил отчаянную гримасу и презрительно улыбнулся вслед весело удалявшейся компании. С час просидел он на одном месте, устремив глаза на кончики своих сапогов. Его не занимали ни птицы, распевавшие и летавшие вокруг его головы, ни стрекоза, скакавшая и трелившая, ни травы, ни цветы; все жило и цвело вокруг него, а он думал о смерти!

Вдали послышался рожок. Тощее стадо, уныло побрякивая колокольчиками, с мычаньем взобралось на гору и медленно подвигалось вперед, пощипывая траву. Рожок смолк; позади стада показался пастух, мальчик лет семи. Длинные белые прямые волосы закрывали его миниатюрное лицо с белыми бровями и ресницами. Костюм его вызвал улыбку у молодого человека. На пастухе сверх толстой рубашки красовался шотландской материи жилет с человека таких размеров, что пройма руки приходилась мальчику по колено, а карманы болтались почти у ног, босых и грязных. Позади него шла беловатого цвета небольшая собака, столько же худая, как и ребенок. Пастух рвал цветы, хлопал бичом и что-то мурлыкал себе под нос. При виде человека он выронил цветы и, вытаращив на него глаза, остолбенел. Понемногу радостная улыбка озарила его лицо, серые глаза оживились; захлопав белыми ресницами, он кинулся бежать и спрятался за небольшой куст. Собака начала было лаять на молодого человека, но пастух прикрикнул на нее.

Молодой человек поманил мальчика к себе; пастух радостно кинулся из своей засады.

– Ты пастух? – спросил его ласково молодой человек.

Мальчик заиграл на рожке; вдали откликнулось ему мычание коровы.

– Ты русский или чухонец? Мальчик закивал головой.

– Куда ты идешь?

Мальчик заболтал по-чухонски, но, увидев, что его не понимают, покраснел, остановился на половине своей речи и указал на лес.

– Пойдем вместе, – вставая, сказал молодой человек и подал ему руку.

Мальчик весело запрыгал.

Молодой человек привел его к реке, где вся компания, сохраняя глубокое молчание, сидела с удочками в руках,, устремив жадные глаза на свои поплавки. Увидев пастуха, Тульчинов спросил:

– Откуда ты привел такого шута?

– Вот ребенок, который один-одинехонек по целым дням остается в лесах и полях, – отвечал молодой человек.

– Посмотрите, посмотрите!

Мальчик обнаруживал признаки живейшей радости: он осторожно забегал ко всем, заглядывал ласково каждому в лицо, любовался удочками. Осмотрев с. любопытством и радостным удивлением присутствующих, он вдруг исчез.

– Твой дикарь убежал, – заметил Тульчинов.

– Да, верно вспомнил свою обязанность, – печально сказал молодой человек. – Я не понимаю, как такой малютка может справиться со стадом? как он в реку не упадет? как он не боится оставаться один в лесу? Я помню, раз в детстве я чуть не у мер со страху, когда должен был пройти две темные комнаты.

– А все оттого, что у него нет ни матушек, ни нянюшек, которые бы пугали его нелепыми рассказами о домовых и нечистой силе.

В то время мальчик воротился. Он так бежал, что запыхался и раскраснелся; лицо его сияло торжеством. В руках его был лист папоротника, на котором ползали и крутились червяки. Он на минуту приостановился, поглядел на всех, как будто выбирая, кому принесть жертву, и жребий пал на доброе лицо Тульчинова. Тронутый такой любезностью дикаря, Тульчинов погладил его по голове. Признаки полнейшего счастья появились в лице и движениях чухонца: он смеялся, подпрыгивал, и естественная любовь человека к человеку живо выразилась в диком ребенке. Пастух занял всех и много смешил. Вдруг вдали послышался лай собаки. То был, видно, условный знак между дикарем и собакой, извещавший об опасности. Чухонец вздрогнул, побледнел и кинулся бежать. Скоро дикие звуки его рожка раздались в лесу.

Потолковав о нем, компания снова погрузилась в глубокое молчание…

К вечеру вся компания сидела на лужайке, невдалеке от трактира. Разговор вертелся около десятифунтовой щуки, вытащенной Тульчиновым. Пили чай по-английски, то есть с мясом и сыром. Половой, в розовой рубашке, в чистом переднике, с жирно намазанными волосами, кокетливо прислуживал, умильно улыбаясь и господам и тарелкам. Вдали показалось стадо, мычавшее на разные голоса; послышались слабые звуки рожка.

– Вот и наш, дикарь отправляется домой, – заметил Тульчинов, услышав рожок. – Послушай, любезный, – продолжал он, обращаясь к половому, – чей мальчик у вас в пастухах? здешний, что ли?

– Никак нет-с.

– Есть родные у него?

– Никак нет-с: сирота; нашинские мужики его на лето нанимают.

– А какая плата? – спросил бледный молодой человек.

– Известно-с, какая-с, – отвечал лаконически половой, приятно улыбаясь.

– То есть кусок черствого хлеба? а? – язвительно заметил раздражительный молодой человек.

– Известно-с, что следует ему есть: ведь он-с чухна, их тут много таскается, ихняя деревня недалеко от нашинской.

– Как же попал к вам мальчик? – спросил Тульчинов.

– Года-с три тому назад-с пришла нищая чухна с ребенком на руках наниматься в работницы. Лето пожила из хлеба и на зиму просится – знать, есть было нечего в своей стороне, – -да никто не взял… Ну, сами посудите, след ли мужику держать нищих, да еще чухну, – хотя нашинские мужики нельзя сказать, чтоб бедны были: у иного тысяч до тридцати есть капиталу, – с гордостью заключил половой.

– Отчего же такие развалившиеся избушки у них у всех? – заметил Тульчинов.

Половой с сожалением улыбнулся:

– Да на что-с мужику-с избу чинить? не в избе-с дело, лишь бы деньги были.

– Ну, а что же сделалось с нищей? – прервал молодой человек.

– Вот она-с все и пробавлялась милостынкой около наших мест, да вдруг, бог ее знает отчего, стала чахнуть, чахнуть и умерла, – отвечал половой с тою улыбкой, которую многие лакеи разного рода в разговоре с господами считают долгом сохранять на своем лице, даже рассказывая о смерти своих родителей, жен и детей. – Ребенка оставила, – продолжал половой, – тоже такого хилого. Мы, признаться, думали, что и он не переживет, да~ чухне что делается!

Половой улыбнулся.

– Кто же его взял к себе?

– Да никто-с: кому он был нужен-с?

– Кто же его кормил?

– Никто-с. Кто же станет его кормить-с! – отвечал половой, улыбаясь добродушию барина.

– Как же он остался жив?

– А уж так-с: чухна, известно, – живуча-с; мать свою звал все; потом его научили нашинские бабы просить на дороге милостыню: он только всего и знает по-русски, а уж который год живет у нас. Летом иной раз дня три пропадает; думают, верно с голоду умер, – нет-с, смотришь, вернется, да еще и грибов принесет или ягод!

Половой засмеялся и показал ряд гнилых зубов.

– Ну, летом он пастухом, а зимой? – спросил Тульчинов.

– Милостыню просит; да, признаться сказать, мало проезжающих зимой-то, торговля очень дурна-с, только свои мужики придут чайку выпить.

– Ну, так как же он?

– Да так-с: где-с дров натаскает, где в лес за прутьями поедет, – вот его и кормят за это; ну, известно, случается, что и не поест иной день, – весело прибавил половой.

Тульчинов переглянулся с бледным молодым человеком, который нетерпеливо вертелся и кусал губы.

– Позови его сюда, – сказал Тульчинов, увидав пастуха, который, провожая стадо, издали любовался своими знакомыми.

– Вот охота с пастухом толковать! – сердито заметил юноша в лакированных башмаках; но было уже поздно: половой нагнал пастуха. Мальчик в одну секунду очутился у стола и радостно смотрел всем в лицо.

– Ты устал? – спросил Тульчинов.

Чухонец закачал головой.

– Он только понимает, а не умеет по-нашински; а вот я-с так знаю по-ихнему, – с гордостью заметил половой.

Мальчика спросили, что он делал в лесу, – он весело запел какую-то чухонскую песню. Юноша в лакированных башмаках зажал уши, потом замахал руками и закричал: