Из дома на Лубянке он удалился, полагая себя победителем. Горестное заблуждение. Беспощадные удары посыпались на него один за другим. В год господнего посещения России власть протянула руку к церковным ценностям, он бросил ей в ответ обвинение в святотатстве и оказался перед судом. Все дальнейшее мучительно. Иеремия взял свои слова назад. Более того: он признал их пусть искренним, но опасным для государства заблуждением. Он посыпал пеплом седую голову, разодрал ризы и со всяческим смирением просил власть о снисхождении. Не по себе становится, отцы и други мои, говорил Викентий, поглядывая в листки своей рукописи, когда меркнет дорогой образ, когда речь гнева и правды превращается в заискивающий шепот и архипастырь падает ниц перед истуканом. Цэлем[42] победно попирает его железной пятой. Много нелицеприятных суждений высказал нам Викентий о патриархе, и ни одно не могло нас утешить. Печальной была теперь наша любовь, а из груди рвался вопрос: зачем?! Разве можно спасти Церковь ложью, уступками и соглашательством с презренной властью? Да и по силам ли человеку, кто бы он ни был, уберечь Церковь от разрушения? Спасает Бог, нам же всего-навсего надлежит безусловно исполнять Его правду. Брезжил, правда, некий свет. Косвенные свидетельства навели Викентия на мысль, что на закате дней патриарх осознал пагубу полученного Домом Господним двусмысленного вида на жительство в Советской России и тщету усилий накормить ненасытного зверя. И будто бы он, очищая архипастырскую совесть, оставил тайное завещание, где со ссылкой, помнится, на Седьмой собор объявлял безблагодатными, подпадающими под анафему и со всех точек зрения недействительными архиерейские хиротонии, буде они совершились благодаря власти. Существует такое pавещание, нет – Бог знает, хотя разговоров о нем ходило предостаточно. Сейчас поутихли. Вряд ли. Было бы – давно бы всплыло.

– Существует, – неожиданно для себя вымолвил Сергей Павлович.

В наступившей тишине слышны стали редкие удары капель, падающих на крышу с листьев поднявшейся позади дома высокой рябины. Кто, спрашивается, тянул его за язык выбалтывать? Ведро худое, ему ли не понимать опасностей, таящихся в необузданной разумом речи? Глянь: хозяина будто оглоушили, до того изумлен.

– А вы, – усиленно моргая, обратился он к доктору, – уверены? – И, по всей видимости, будучи сам не уверен, правильно ли расслышал и верно ли спросил, повторил, устремив взгляд в пол: – Вы совершенно уверены?

Виной тут не сикера, каковой выпишем высший балл, и вовсе не горькая для пьющих ее, а медленное течение сотниковского времени в сравнении с бешеным бегом московского, о чем было помянуто выше. Река Покша и водопад Виктория. Отсюда ощущение давнишнего знакомства с чистеньким старичком и рыжеватым священником, не совпадающее с действительным время-, вернее, часоисчислением, хотя к обоим несомненная приязнь и безусловное расположение.

– Уверен, – подтвердил он.

– Не спрашиваю, – с появившbмся в голосе скрипом сказал о. Дмитрий, с настойчивостью гипнотизера глядя на графинчик с продуктом местного производства, – на чем основана… откуда у вас… Вряд ли у вас есть к этому неоспоримое указание. Но… Мне сдается, вы его желаете найти… – он помедлил, будто про себя проверяя смысл и звучание этого слова, – Завещание.

– Петр Иванович Боголюбов был одним из хранителей… Ему патриарх доверил. А мне – он, – и левой рукой доктор указал на окно, в котором видна была яблоня и яркая алая полоса на закате темнеющего неба.

– Неужто Господь? – с легкой усмешкой осведомился о. Дмитрий.

– Дед Петр Иванович, – хмурясь и мрачнея, сказал младший Боголюбов.

– Что ж… Вас позвали. Я знал. По этому поводу… а как же! Непременно и незамедлительно. Игнатий Тихонович! У вас бразды, но вы не правите. Дремлете?

– Какое! Взволнован, потрясен, ошеломлен… Вот она, тайна века! А последствия! Я в церковных делах не очень, но чую нечто из ряда вон. Взрыв!

– Может быть, все может быть, – в раздумье покивала рыжеватая священническая голова.

– И где, вы полагаете, – у старичка Столярова даже рука дрожала от страшного любопытства и волнения, когда он наполнял две рюмки и свой наперсток, – может находиться?

– Есть кое-какие предположения, – уклончиво ответил Сергей Павлович.

– Понимаю, понимаю… Субстанция, – ни к селу ни к городу ввернул ученое словечко Игнатий Тихонович, что также было следствием охватившего его волнения, – тонкая… Интересы церкви, государственные интересы… Далеко идущие последствия, чрезвычайно! И все-таки… Не в силах удержаться. Где-то здесь? У нас? В Сотникове? – И он с надеждой взглянул на Сергея Павловича.

– Игнатий Тихонович! – воззвал о. Дмитрий. – Не ставьте нашего гостя в неловкое положение. Он и без того не в себе, что объявил нам о завещании, что оно существует. А вы с ножом к горлу… Тайны другого не открывай – так нам сказано. – Он повертел в тонких пальцах только что наполненную рюмку, зачем-то поднес ее к глазам, затем понюхал и по совершению всех этих лишенных всякого смысла действий глубоко вздохнул. – Как бы вам это объяснить, – мягко обратился он к Сергею Павловичу, глядя, однако, несколько вверх, кажется, на гитару, пылившуюся на шкафу. – Я, знаете ли, и совершенно честно, как на духу… в затруднении. Отчего? – Отец Дмитрий склонил голову вбок. – А оттого, что более чем понимаю… чувствую! Будто это я сам страдал, читая письма замученного Петра Ивановича… и всю эту неизбывную скорбь в подвале… и все сильней проникаясь отвращением к тому, что рядом с нами. Сейчас. Муку и ложь не примирить. Муку и мучеников надо прославить, ложь испепелить. И лжецов! – Он даже пристукнул слабым кулачком по столешнице. – Пусть… пусть нехристианское, но все равно. Понимаю и сопереживаю, поверьте. Всех этих антихристовых выкормышей… ублюдков, которых бедный Викентий вывел и обличил. И которые, – криво улыбнулся священник, – его потом убили. А вы, – быстрым взглядом о. Дмитрий скользнул по лицу доктора, – ищете…

Неясно было, спрашивал он или утверждал, но Сергей Павлович кивнул.

– Ищу. И надеюсь…

– А можно ли узнать, – неучтиво перебил его о. Дмитрий неожиданным и довольно-таки нелепым, если честно, вопросом, – зачем?

Стряхнувший дрему летописец возмутился.

– О чем это вы, уважаемый отец Дмитрий? Историческое свидетельство… да ему цены нет! Да оно…

Движением руки священник остановил его речь и повторил свой вопрос.

– Зачем?

Младший Боголюбов пожал плечами. Расплата за опрометчивость. Вцепился будто клещ. Вынь ему да положь. Глупость. Что значит – зачем? Он так и ответил, быть может, даже с излишней резкостью.

– Не понимаю. Что значит – зачем?

– Да вы не сердитесь, – мягко промолвил о. Дмитрий. – И прислушайтесь, Бога ради, к моим словам… Бросьте вы, мой дорогой, эту затею. Лежало оно где-то почти семь десятков лет – и пусть лежит.

– Не понимаю, – повторил, закипая и едва сдерживая себя, младший Боголюбов. – Почему вы хотите похоронить правду? Ложь следует испепелить… ваши слова! И на лжецов молнии небесные… тоже ваши… и вдруг! Завещание, если я его найду, – оговорился Сергей Павлович и постучал по столу согнутым пальцем, – оно вот как этот дождь, – он кивнул на окно, – всю грязь, всю ложь оно смоет… Ну не всю, не всю, – согласен, – сказал он, заметив мимолетную улыбку на лице священника. – Всю смыть – всемирный потоп нужен. Но хотя бы часть! И отец Викентий, я точно знаю, хотел, чтобы оно было найдено и обнародовано…

– Наивный ребенок! – откликнулся о. Дмитрий, и младший Боголюбов взглянул на него с недоумением.

– Нет, это не о вас… Это о Викентии. Впрочем, и вы тоже…

– Когда оперируют на открытом сердце, – тупой стороной ножа Сергей Павлович вычертил ровную линию на скатерти, – и оно вдруг перестает биться, или начинает трепетать… хаотические сокращения, – пояснил он, – то через него ток высокого напряжения… Берут дефибриллятор, прикладывают вот сюда, – доктор прижал руку к левой стороне груди, – и включают. Удар – и оно начинает сокращаться. И возвращается жизнь. Нельзя жить с остановившимся сердцем, отец Дмитрий!