Я и сейчас не знаю, есть ли у него аттестат об оном, но то, что он великий знаток природы, души и слова, не сомневаюсь нисколько.

Можно сказать как о знатоке космической темы и о Ярославе Голованове. Амбиции его были непомерны. Но они помогали ему вращаться в самых высоких сферах космонавтики. Он знал генеральных конструкторов и творцов космонавтики, генералов космических войск, начальников космодромов, героев-космонавтов, всегда ругался, что ему мало дают места, что цензура вычеркивает у него “секретные” абзацы. В облаке словесных выпадов против всех врагов, трусов, недоумков, ерничая по поводу власти, науки, руководи­телей газеты, врывался к главному, отстаивая место на полосе, а потом вместе с ним удовлетворенно любовался напечатанным и растолковывал, какое место займет это в истории космонавтики. Глядя на него, думалось, что амбиция, честолюбие — качества для журналиста, пожалуй, необходимые.

С уважением я относился к журналистам отделов рабочей и сельской молодежи. Они были ближе к реальной жизни, к насущным нуждам людей. Усердные работяги, выходцы из провинции, внимательные к проблемам рабочих и селян — Онищенко, В. Фронин, Милюков, Л. Ульянова, А. Ива­щенко, Г. Бочаров.

Может быть, самый талантливый и “нутряной” из них был Геннадий Бочаров. Он умел отыскивать из сотен, из тысяч людей человека героического склада. Нет, не показного и организованного героизма, а внутреннего, основанного на свойствах характера. Вроде и не трудно было писать об этом в советское время, ибо “когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой”. Всякого рода очерки о “маяках” поощрялись, но когда такого рода материалы ставились на поток, терялась истинность, пропадало доверие к журналисту и герою.

Геннадий доискивался до нравственных корней поступка, подвига. Он находил доверительный и естественный тон, который приближал читателя к герою. И этот человек становился известным стране, молодежи. И тут уж нравственный, неофициозный герой был как бы среди нас, он становился собратом, сотоварищем, с которого следовало брать пример, учиться у него.

Помню перед XVIII съездом комсомола он написал очерк о молодом шахтере Саше Михайлове, который в несколько раз перекрыл норму добычи угля. Геннадий был с ним в шахте, дома, беседовал со стариками-шахтерами и написал об их работе как о настоящем трудовом подвиге. (Да, этот термин вполне уместен, хотя и не употребляется большинством газетчиков и телевизионщиков сегодня, ибо для них подвиг — это убрать конкурента, обмануть бдительное око стражей порядка, поставить очередной заимство­ванный мюзикл). Когда я с трибуны Дворца съездов еще раз рассказывал о подвиге Саши Михайлова, основываясь на материалах Гены, делегаты съезда устроили мне, газете, Бочарову мощную овацию. Его книга “Непобеж­ден­ный”, состоящая из газетных очерков, на мой взгляд, одна из лучших книг о светлых, искренних молодых людях 70-х годов прошлого века.

Вячеслав Фронин любил разрабатывать экономические темь, докапываться до сути проблемы, защищать молодых рабочих от произвола директоров заводов, начальников цехов, комендантов общежитий.

Владимир Онищенко был “панорамник”. Он любил нахрапом “захватить” полосу газеты для очередной инициативы приглянувшегося ему агронома, председателя, руководителя района или области. Помню, как он создал ореол славы вокруг Полтавщины, где первым секретарем обкома партии был известный всей стране агроном, природозащитник, пропагандист безот­валь­ной вспашки Федор Моргун.

Да и для меня Полтавщина была небезразлична: приехав из Сибири, я там окончил среднюю школу, овладел украинским языком.

Все журналисты “Комсомолки” были нарасхват. Многие потом стали видными издателями, руководителями. В. Фронин возглавил “Российскую газету”, В. Андриянов — “Трибуну”, Г. Пряхин стал во главе издательства “Воскресенье”, Ю. Медведев издает уникальные книги и альбомы, а тихий и незаметный в мое время В. Юмашев, журналист подросткового “Алого паруса”, был даже главой администрации президента России. В общем, “Комсомолка” раздвигала горизонты, учила журналистов более глубокому взгляду на жизнь, чем он был у обыкновенных, амбициозных борзописцев. Впрочем, были и такие...

Запомнились встречи в Узбекистане. Ташкент —  прекрасный современный город. Беломраморные дворцы, фонтаны, арки радовали глаз. Вот как могут с любовью и доброжелательностью строить наши соотечест­венники свой город!

А Ташкент тогда, после трагического землетрясения был нашим общим горем, всей советской страны, которая также построила Олимпийский центр в Таллине, атомную электростанцию в Литве, каскад ГЭС на Нуреке, отстроила красавец Кишинев, подняла целину в Казахстане.

Конечно, вспоминались северные российские лачуги. Но казалось: вот отстроим Ташкент, поможем братьям, возьмемся за Россию также всем миром. Но не вышло. Заявили нам: оккупанты, чемодан — вокзал — Россия.

Как вернуть эти чувства самоотдачи, самопожертвования, дружбы, за которую русский человек готов отдать последнюю рубашку? Пусть уж народы бывшего СССР, или, точнее, их лидеры, докажут, что они готовы на такое же ответное чувство. Слишком многое мы отдали, надеясь на ответное чувство, чтобы еще раз так исторически обмануться. Правда, может быть, в первую очередь виноваты мы сами, допустив к власти Хрущевых, Андроповых, Горбачевых, Ельциных.

Был я в Ферганской долине, стоял под палящим солнцем рядом с застенчивыми сборщиками хлопка, на бахче, среди гор дынь беседовал с мудрыми старейшинами. До чего же красивы они, узбекские отглянцованные солнечными лучами крестьяне-декхане, как и армянские земледельцы, отвоевывавшие по сантиметру плодородную почву у гор, как наши крестьяне, упорно держащие на своих плечах всю землю России! Узбекистан собирал очередной миллион тонн хлопка. Были, конечно, тут и приписки, и погоня за орденами — об этом история сказала позднее. Но был тут и труд тысяч людей, высокая организация и дисциплина, которые, возможно, и помогли Узбе­кистану удержать свой потенциал после распада Советского Союза.

В Чирчике, на севере Узбекистана, состоялась встреча с лидером респуб­лики, первым секретарем ЦК партии Шарафом Рашидовым. Он меня ждал. Надо сказать, что Шараф был личностью неординарной среди руководителей страны (он входил позже и в Политбюро). Он мог самостоятельно написать речь, говорил без бумажки, ибо был давно дружен со словом — пришел во власть из литературы. Мы выпустили его книгу в издательстве “Молодая гвардия”. И вот он на вершине власти в Узбекистане. Встречает радушно, поворачивается спиной к окружению и жадно расспрашивает о литературных новостях. Спрашивает, что пишет Василий Белов, Валентин Распутин, как себя чувствуют Шолохов, Леонов. Интерес явно обращен к тем, кто пишет о деревне, о душе, о почве. Сели за стол — он не в центре, а на предпоследнем у стены месте, а я — на последнем, чтобы никто не мешал разговору. Премьер нервничает, вклиниться в беседу не может. Литература — не его предмет. Но говорили не только о литературе. Рашидов тревожился: много формализма, много внешних черт социализма. Проявляется стремление присвоить народное добро. Врут много, в том числе — он доверительно посмотрел на меня — и в Москве.

У Рашидова глаза грустные, чувствуется тоска по литературной работе, по слову. Это ему близко, он хорошо себя чувствует в культурном слое. Хотя грусть не поэтому. Он что-то предчувствует, ожидает что-то трагическое, борется с наступающим лихолетьем.

— Скажи, а “Новый мир” совсем у сионистов в руках? Когда вы там русскую литературу утвердите в Москве?

Отвечаю:

— Помогайте. Вот Машеров помогал.

Рашидов:

— Нам надо, чтобы люди всех национальностей овладевали русским языком — это ведь поднимет общую культуру. Мы вот конференцию проводили: из 240 миллионов в СССР 141 миллион русским владеют как родным, а 42 миллиона — как вторым, то есть 183 миллиона свободно владеют. Это ведь сила, и надо, чтобы литература для них была русской, а не русскоязычной. Вы должны поработать в центре для этого...