Вспоенный и вскормленный на Волге, думал ли я, что боевое крещение мне придется принять у ее истока, в районе Селижарово, где разгружался наш эшелон? Не думал и о том, что по улицам воскресшего из пепла города-героя на Волге, о всемирной победе которого услышал в деревушке близ Андреаполя, будут ходить мои дети. И вот я уже вижу в руках дочери книгу “Чайка”. А перед глазами все та же деревушка: среди обугленных стен и остовов прокопченных избяных печей бойцы-эстонцы окружили русскую женщину, пристально вглядываясь в ее морщинистое, худое лицо, жадно ловят слова рассказа, как Лизу вели на расстрел. Свидетельница зверств фашистов, чудом сама уцелевшая, подвела нас к холму над заживо погребенными заложниками. Казалось, их стоны слышны были из-под земли, доходили до каждого без перевода. Это был предметный урок познания науки ненависти.

Картины событий в беспорядке проносятся в памяти. Я стараюсь сосредоточиться. Но нет, мне это не удается.

 

Как много их, друзей хороших,

Лежать осталось в темноте...

 

Когда эти слова тихо напевала моя младшая дочь, я смотрел на нее, и ком подступал к горлу. Она как будто бы догадывалась, о чем я думаю, и спрашивала: “Папа, у тебя были друзья на войне?”

Последний раз я видел капитана Казари за 12 часов до его гибели. Он в то время уже командовал лыжным батальоном. Я принес ему спецдонесение о боевой обстановке. Это было в 8 часов вечера. А утром Казари не стало. Мы, офицеры штаба дивизии, молча, с обнаженными головами отходили от его могилы. Мне никогда не забыть это предместье Великих Лук и высоту, которая называется Бобыли. И я говорил дочурке: “Тот, кто на войне видел смерть своих друзей, вечно будет помнить землю, где они зарыты”. Да, в памяти моей никогда не растают холмы мерзлой земли, под которыми лежат Николай Тропихин, Никола Варченко, Федор Ковальчук. Встреча с ними была очень короткой. Они разных национальностей, из разных частей, но их кровь, как и кровь Казари, слилась воедино в могильной земле навечно.

А зимняя дорога в видении сменяется голубой лентой. Да ведь это Луга! От нее рукой подать до Нарвы. И стук колес вагона перерастает в непрерывный гром. Так наша артиллерия выбивала немцев из Нарвы...

Город взяли. И взорванный мост, и разбитая ратуша, и исторический Иван-город с трещиной в стене, и разрушенные корпуса Кренгольмской мануфак­туры — все это пролетает в памяти. Но ясно проступает лицо солдата Николая Некрасова. Из Нарвы он ушел в Эстонский корпус. Вернулся... на пепелище родного дома. Под обгоревшей балкой нашел обрывок фотографии отца и матери. А живы ли они?! Слезы душили солдата, но он не плакал, а только сурово вглядывался вдаль, за Нарву. Его решимости не могла противостоять ни одна сила. Скорее — на Таллин. А там вплоть до моря гнать и гнать фашистов без передыха. Это была безмолвная клятва солдата.

Рядом с Некрасовым в тумане встают солдаты Нагель и Эльмар Тамп, сержанты братья Мялло, ефрейтор Киви. И действительно, какой был туман, когда осенним утром мы подошли к Чудскому озеру. И как знаменательно, почти к тому же самому месту, где более 700 лет назад дружины Александра Невского громили немецких псов-рыцарей. Казалось, что вода покрыта чем-то серым, вроде ватина. Как это мешало видеть противоположный берег! А ведь за ним — мать-река Эмайыги, белые мызы, родные березки и близкие сердцу люди. Огонь! И яркое пламя, подобное огромному лучищу солнца, озарило воды озера. Переправа на родную землю началась.

А перед глазами уже зеркальные воды Суур-Вяйна — пролива, отделяю­щего Моонзундские острова. Солнце золотисто-багровыми лучами заката играет на глади. В местечке Виртсу притаились “катюши” и амфибии. Залп, другой, третий...

Мы не прошли с ходу на берег острова Сааремаа. В тот день три силь­ней­ших взрыва сотрясли воздух. Дамба. Спешно перебрасывается саперный батальон на заделку воронок, чтобы выровнять дорогу наступающим войскам. С командного пункта я вижу среди идущих солдат и офицеров Валю Кикс. Вдруг взрыв, еще и еще... Начальник штаба армии генерал Головчинер охрипшим голосом по рации вызывает самолеты. Они уходят за пролив, где горизонт сливается с лесом. Немецкие пушки замолчали. С той стороны, навстречу потоку людей и машин, по дамбе двигаются подводы. Им все уступают дорогу. Везут раненых. Я не могу оторвать взгляда от безжизненного лица Вали Кикс.

...B 1945 году, в один из солнечных дней августа на берегу Балтийского моря в местечке Пирита я впервые увидел памятник “Русалка”. Он поставлен крейсеру того же названия, который в 1894 году, выйдя из Ревеля (Таллина) в Петербург, пропал бесследно со всем экипажем. Основание памятника вытесано из цельного камня в виде носа корабля, а на нем в полный рост возвышается русалка с поднятым над головой крестом. На гранитной плите, как бы лобовой части рубки крейсера, выбиты имена всех офицеров командного состава, а на бортах — имена нижних чинов и матросов. Как и в тот день, так и сейчас меня не покидает одна дума: вот такой бы монумент из белого-белого мрамора воздвигнуть и нашим прекрасным девушкам, погибшим на войне, выбить имя каждой золотыми буквами. Они это заслужили.

А колеса вагонов стучат и стучат на стыках... Вдруг от воспоминаний повеяло палящими лучами и всплесками морских волн. Сухумский берег усыпан телами отдыхающих. И я среди них вбираю в себя живительную силу солнца и воды. Лежу и думаю: когда я впервые увидел море? Холод пробежал по спине. Тогда берег тоже был усыпан телами... мертвыми. Я точно запомнил число и месяц. Это было в ночь с 12 на 13 октября 1944 года в приморском местечке Техумарди. Страшное зрелище предстало перед нами утром на берегу. Сравнить можно было только с картинами битв наших предков с иноземными захватчиками, когда сходились грудь с грудью и погибали в смертельной схватке. Наверное, и косточек не осталось бойцов противотанкового дивизиона, а подвиг их вечно будет жить в памяти народа как один из самых героических рукопашных боев, вошедших в историю Великой Отечественной войны. Отважные воины грудью преградили эсэсовцам путь из Курессаре на Сайму, не дали соединиться с Сырвенской группировкой противника. В этой схватке погибли полковник Г. Россе и майор М. Миллер.

Но кто из нас тогда мог подумать, что с той трагической ночи, когда воины противотанкового дивизиона в смертельной рукопашной схватке отбросят эсэсовцев к морю, пройдет 39 дней и ночей, прежде чем бойцы нашего корпуса выйдут на излучину Сырвенской косы? А я? Разве мог тогда думать, что мне еще придется пережить минуты и секунды, когда смерть от меня пройдет так близко, как никогда за всю войну.

Стоп. Снова придерживаю разбежавшуюся память. С трудом восстанав­ливаю относительную последовательность событий тех дней.

...18 ноября 1944 года. Артналет на немецкие укрепления. Низкие облака пронизывает пунктир снарядов “катюш”. У берега моря вода буквально кипит от взрывов. Первые пленные. Вечером мы снимаемся с НП и идем вслед за нашими пушками, ступая в глубокие колеи от колес, чтобы не завязнуть в грязи. Вдруг впереди вырастает огромный огненный столб, потом слева, справа. Забила немецкая корабельная артиллерия. Ложимся в грязь и уползаем с дороги. Я и мой товарищ по отделу, Анатолий Квашнин, скатываемся в траншею. Рядом что-то упало, и земля содрогнулась. Траншея осыпалась, на нас полетели затвердевшие комья земли. Я поднялся и в зареве отдаленного взрыва вижу, как в нашу сторону во весь рост идет человек. Он спрыгнул в траншею, закачался, но устоял. Ватник на нем был изодран в клочья. Приподнял чуть-чуть обе руки, и только тогда мы заметили, как капает кровь из набухших рукавов. На обеих руках у него измочалены кисти. Я быстро свернул цигарку, прикурил и вставил в его потрескавшиеся губы. Он жадно затянулся, и огонек осветил землистое лицо с воспаленными глазами. “Где санбат?” — спросил он так же спокойно, как затянулся махо­рочным дымом. Мы жгутами перетянули ему руки у локтей, помогли вылезти из траншеи, и он пошел, попыхивая самокруткой. Вот это человек! Какая сила воли! Перед такими и смерть отступает.