Я вошел в подвал, разделся у молчаливой старушки, заказал шашлык, стакан вина и сел за свободный столик в почти пустом зале. Отхлебнув вина, я ждал заказанный шашлык. Редкие посетители занимали отдаленные столики, не нарушая устоявшейся тишины.

— Простите, вы не подскажете, что вы пьете? — раздался рядом чей-то голос.

Я понял, что вопрос обращен ко мне, и обернулся. У столика стоял молодой, не старше тридцати, мужчина. В его глазах еще виделся вопрос, только что услышанный мною.

— Подскажите, пожалуйста, как называется вино, что вы намерены выпить?

Вопрос был необычен в своей обыденности, и я несколько растерялся:

— Кажется, “Варна”, — ответил я.

Незнакомец сделал рукой легкий жест не возмущения — нет, а, скорее, недоумения.

— Как вам не стыдно пить такое сладкое дерьмо! — он вежливо, но решительно отодвинул стакан на край стола. — Этого делать не следует. Шашлык еще не принесли, вы можете подождать минутку?

— Конечно, — почему-то согласился я.

— Вот и хорошо, — сказал незнакомец, — я сейчас.

И — ушел. Растворился. Исчез.

Я в недоумении огляделся. Зал был по-прежнему пуст, играла негромкая музыка, мягко светилась витрина буфета, а на краю стола стоял чуть пригубленный мною стакан моего вина. Да, собственно, он теперь был как бы и не мой, этот стакан, за который я заплатил целый рубль. Так получилось, что я, хоть и негласно, но дал незнакомцу слово не посягать на его содержимое. А вино, пусть и сладкое, было крепкое, пахучее, настоящее болгарское!

“Хватит шизиться! — сказал я себе. — Хочется выпить — пей!”. И я потянулся к стакану.

— Вот такое можно пить, — раздался знакомый голос, и на столе передо мной выставилась темная длинная бутылка с какой-то красивой этикеткой, — а это... Сударыня, уберите этот стакан и принесите нам чистые бокалы.

Незнакомец испросил разрешения сесть за мой столик и бережно разлил вино по бокалам. Мы чокнулись и выпили. Вино было легкое, чуть отдавало дубовой бочкой и терпким вкусом виноградной кожуры.

— Куда ни шло! — удовлетворенно сказал он, отпивая вино мелкими глотками. — “Абрау-Дюрсо” — есть “Абрау-Дюрсо”! Трехлетняя выдержка.

Повторно наполнив бокалы, он слегка склонил голову:

— Позвольте представиться — Жора Авдеенко, моряк дальнего плавания. Сейчас бичую на берегу за случай в Венесуэле.

Я назвал себя.

— Очень приятно. За знакомство.

Мы выпили и закусили шашлыками. Приятная атмосфера доверчивости возникла за столом между нами, точно мы давно уже знали друг друга.

— Ну что можно в продолжение знакомства сказать о себе, Коля? — Жора на секунду задумался.

— Значит так... Пиджак, — он прикоснулся пальцами к лацканам пиджака, — Лэнден. Брюки — Гамбург. Корочки — Чехия. Галстук — Басра. Носки — Южная Америка. Ну, а рубашка — Рашен. Я полагаю, все понятно?

— Более чем. Ну, а моя верхняя одежда...

— Ширпотреб. Не обижайтесь, у вас все впереди.

— Я и не обижаюсь.

Тон нашего разговора был вежлив, изящен и походил на беседу двух незаконнорожденных лордов.

— Еще по глоточку?

— Пожалуй.

— Позвольте огоньку?

 — Благодарю.

 У меня давно вертелось на языке задать ему вопрос о случае в Венесуэле, из-за которого он забичевал на берегу. Мне даже казалось, что он ждал от меня этого вопроса. Это входило в логику нашей беседы. Но ответил на него он не сразу.

— Понимаете, Коля, если советского моряка оскорбляют лично, то на этот факт мы еще смотрим. Но если оскорбляют наш флот или наших вождей, тогда этого человека, как говорил Остап Бендер, бьют долго и больно.

Предисловие было многообещающим. Я затаил дыхание.

— История, в общем, тривиальная. Приходим в Венесуэлу, сходим в Каракасе на берег, идем в бар. Ведем себя интеллигентно, пьем мартини. За соседними столиками — английские моряки. Занимаются тем же самым, но, судя по цвету лиц, несколько дольше по времени.

Надо сказать вам, Коля, что англичане и норвеги хорошие мореманы. Надежные. Мы их уважаем. Конечно, против советского моряка они немножко слабаки. К примеру, их судно дало течь, так они палец о палец не ударят для его спасения. Надевают пробковые матрацы и на плотах — в воду! Привет фирме! Она все равно платит. Мы же бьемся за свое судно до последнего.

Бывают такие штормы, что задираешь голову до ломоты в плечах и не видишь гребней волн. Лоск переборок тускнеет, краски на бортах не остается, а мы выживаем. Но это... к слову.

Короче, сидим в баре, как люди, пьем, что заказали, и вдруг слышим, как один англичанин громко заявляет, что Сталин — вери гуд, а Ленин — дерьмо. Я ничего не имею против Сталина, но зачем же такое неравенство? Встаю и делаю наотмашь по наглой рыжей английской морде. При этом поясняю на чистом английском, что с нашими вождями мы сами как-нибудь разберемся. Тот не понял тонкостей языка и выхватывает нож. Я левой делаю отбив — короче, заварилась каша! В ход пошли кулаки, стулья, пивные кружки!

Добрались до танкера, доложились. Замполит забегал! Кричит: “Срочно сниматься с якоря!”. Приходим в Ригу. На внутренний рейд не пускают. Подходит пограничный катер, с него шумят в мегафон: “Авдеенко, Иванов, Шаликашвили, Приходько — майна!”.

— Ну, что, — спрашиваю следователя, — “стенку” дадите?

— Нет, гад, — отвечает, — за Ленина прощу. Но в загранку больше ни ногой!

Вот таким образом я стал мелководным крабом.

За приятным разговором время летит незаметно. Опустела бутылка “Абрау-Дюрсо”. Трех моих рублей хватило расплатиться за два шашлыка и невыпитую “Варну”. Щедро оделив старушку-гардеробщицу, послав воздушный поцелуй буфетчице, Жора первым стал подниматься по бетонным ступенькам из подвала.

— Кстати, Коля, вы в курсе, как называется это место, где судьба свела нас за одним столиком? — спросил он, не оборачиваясь.

— Как? — ответил я. — Никак. Закусочная. Угол Дерибасовской и Ленина.

— Я так и думал. — Он даже приостановился. — Совершите роковую ошибку, если назовете коренному одесситу подобный адрес. Запомните! — голос его приобрел вдруг торжественное звучание. — Место это именуется “Кабак ниже ватерлинии” либо, что чаще, “У тети Ути”.

— А кто это, тетя Утя?

— Старушку в раздевалке видели? Она и есть тетя Утя.

— Чем же это она так прославилась, что ее именем назван кабак?

— У одесских моряков, Коля, два покровителя: небесный и земной. Небесный — это Николай Угодник, а земной — тетя Утя. Если моряк пропивается в доску, мертвым якорем лежит на мели и ни одна зараза не протянет ему руку помощи (а попросить Николу Морского стыдно), где моряк обретает прибежище? У тети Ути. Эта крохотная старушка найдет слова утешения, накормит, постирает белье и всегда даст копеечку, урвав ее от своей, прямо скажем, не королевской зарплаты. И это все безвозмездно, не требуя никакой отдачи. Никакой расписки. Правда, моряки долг всегда возвращают. С лихвой. Да и попробовал бы кто-нибудь поступить по-другому! Такого море носить не станет.

Мы вышли на Дерибасовскую. К ночи похолодало. Края луж подернулись ледком. Воздух был свеж, пахуч, покалывал в нос, как хорошее шампанское. Приостановившись, Жора доверительно спросил меня:

— Скажите, Коля, бумажка, которой вы расплачивались за шашлыки, это был ваш последний трояк?

Я что-то пробормотал, что мне завтра заплатят за кинопробу.

— Ни слова больше! — перебил он меня. — Стыдиться тут нечего. Пустой карман для творческого человека не позор, а награда. Как орден Подвязки для англичанина. А теперь — вперед! Будем брать на абордаж лучшие кабаки Одессы!

И мы брали их! Не помню сколько, не помню названий, но то, что их было много — это факт. Долго в каждом не задерживались. Выпивали по стакану вина и шли дальше. Говорили об искусстве и о море.

— Море проверяет человека от клотика до киля, — говорил Жора. — Каждый матрос хранит в своем рундучке неприкосновенный запас на самый крайний случай: чистую белую рубашку (неважно — нейлоновую, перлоновую или рашен-хлопок) и завернутую в нее бутылку коньяка. Я уже три раза обновлял эту бутылку. Вроде бы теперь, когда шлепаешь вдоль берегов, смертный запас держать не обязательно, но традиция есть традиция.