Как сказал тов. В. Вытев, характерным в выступлениях сов. товарищей было “пренебрежение к интернациональным чертам и задачам искусства”, по утверждению этих же товарищей в сов. искусстве 20-х годов были одни неудачи, надолго остановившие развитие сов. культуры. В подтверждение этого упоминалось творчество Эйзенштейна. По мнению выступавших сов. товарищей, Эйзенштейн не фигура в советской кинематографии, а главный герой в кинофильме “Броненосец “Потемкин” народ — это толпа, которая следует за отдельными вожаками.

На заседаниях клуба представителям Болгарии приходилось защищать советское искусство. К тому же никто из советских товарищей на последнем заседании ни одного слова не сказал о предстоящем юбилее В. И. Ленина. Подобные дискуссии, да еще в присутствии представителей Чехословакии, Венгрии и других стран вносят дополнительные трудности в работу с молодой творческой интеллигенцией Болгарии”.

Как говорится, не слабо! Ведь Эйзенштейн хоть и советский классик из числа неприкасаемых, но это ничто в сравнении с такими жуткими идеологическими ересями, как отрицание интернационализма и недооценка роли Ленина, тут уже прямыми политическими обвинениями пахло! Впрочем, это и задумывалось нашими болгарскими “друзьями”, имевшими в Москве своих друзей (уже без кавычек), с подачи которых, как мы потом узнали, софийская интрига и взросла.

Секретный этот документ из МИДа попал в ЦК ВЛКСМ на стол Тяжельникова. Тот мог поступить по-разному, как со всякой “телегой” (на тогдашнем аппаратном жаргоне так именовался документ доносительного характера). Дать бумаге официальный ход, то есть предъявить нам гласно те обвинения; передать в ЦК КПСС (дело-то международное!) — в обоих случаях пришлось бы нам дурно, а уж мы с Ушаковым, члены партии, занимавшие приметные должности!..

Евгений Михайлович Тяжельников, скрытый, но твердый государственник-патриот, пошел по пути третьему, единственно спасительному для нас: он эту “телегу” (опять выражусь на тогдашнем жаргоне) “закрыл”. Он переправил ее для официального, но не публичного ответа редактору журнала “Молодая гвардия” Анатолию Васильевичу Никонову, который официально от ЦК комсомола был руководителем на последнем заседании “Клуба” в Болгарии. То есть, чисто по Крылову, бросил щуку в реку. Никонов строго конфиденциально попросил меня помочь ему в составлении справки, чтобы страшные попреки болгарской стороны осторожно опровергнуть. Так мы и сделали, не сказав никому ни слова. Никонов подписал бумагу и отвез ее Тяжельникову. Тот счел возможным удовлетвориться этим, и жуткая “телега” была “закрыта”. На копии, которая осталась в моем архиве, есть помета: “Доложено Тяжельникову 18.IV, снято с контроля”. Тридцать лет миновало с тех пор, Никонов давно скончался, Тяжельников доживает на скромной пенсионной “должности”, а я о той примечательной истории повествую впервые.

Станислав Лесневский

 

Артист

Вадим Кожинов олицетворяет целую эпоху. Несмотря на все наши разочарования и беды, думаю, что это все-таки была эпоха надежд. И Вадим Кожинов был личностью энтузиастической, романтической.

Даже феноменальная ученость Вадима была какой-то другой, чем у коллег. И хорошо, что в академической среде так и не поняли по-настоящему, кто был рядом с ними. Его диапазон не укладывается ни в какую табель о рангах. Забыв о формальных ступенях карьеры, Вадим Кожинов создавал книгу за книгой, был составителем многочисленных сборников, значась лишь “кандидатом наук”. Легко переходил от теории к полемике, от литературоведения к истории. И избегал президиумов.

Истовый деятель русской культуры, Вадим Кожинов не стал “своим” и для литераторов, разбившихся на “коттерии”*. Дружба и сотрудничество с “Нашим современником”, определенная “ориентированность” не мешала Вадиму Кожинову быть шире любого направления. Собеседниками Вадима на протяжении десятилетий являлись люди самых разных убеждений и пристрастий. Вадим всегда отстранялся от любой внешней роли, “идеолога”, “лидера”... Для этого Кожинов был слишком умен и образован. И, кроме того, при всей открытости Вадима, в нем постоянно жила невидимая духовная тайна.

Так случилось, что все мы, в общем, пропустили семидесятилетие нашего друга. Казалось, что Вадиму Кожинову чествования и не нужны. Мы не успели увидеть Вадима старым, а увидеть близкого человека в истории, на расстоянии — не дано современникам. Так он и жил: легкий, худощавый, не обремененный регалиями. Работал день и ночь, а никогда не говорил: “подождите, я занят”. Щедро отдавал, ничего не ожидая взамен. Счастливый своим призванием и своими друзьями, счастливый жизнью, которая пела в нем. И казалось, что так будет всегда...

Когда друг становится министром, все равно мы дружим с тем мальчишкой, которого встретили на заре жизни. Слава Богу, Вадим Кожинов не стал министром, но высокое имя обрел. Одну из своих книг Вадим подарил мне с надписью — “к пятидесятилетию нашей дружбы”. Человек разнообразнейших дарований, Вадим оставался для меня прежде всего поэтом — во всем. Таков, мне кажется, “сокрытый двигатель” яркой натуры человека, что был всегда — “юноша веселый”.

Петр Палиевский как-то сказал о Пушкине, что это был христианин, наиболее расположенный к диалогу с атеистом, и вместе с тем атеист, открытый для общения с христианином. С позволения автора этой красивой формулы (не вникая в нее по существу), решаюсь сказать, что Вадим Кожинов — славянофил, ведущий диалог с западниками, и западник, симпатизирующий славянофилам.

Русский характер... Бесшабашный заводила на миру, созидающий целые фолианты. И — “сын гармонии”, готовый увлечься уличным певцом. Историк, безошибочно достающий с книжной полки необходимый источник, помнящий бесчисленные статистические данные. И поклонник муз, читающий наизусть страницы летописей, едва ли не всего Пушкина, Тютчева, Фета... “Гуляка праздный”, “бродяга и артист”, который никогда бы не стал академиком, — хотя бы потому, что не придавал слишком большого значения своей персоне (впрочем, зная себе цену).

Вадим не обиделся, когда я — в студенческие наши годы — сказал ему: “Ты играешь в карты с таким видом, будто играешь в шахматы”. Это было во время одного из наших ночных бдений. Вадим рассмеялся: “Правильно!” И процитировал: “Он и в карты, он и в стих, и так неплох на вид”.

Для ученых — своего рода интеллектуальный “хулиган”, как звали себя и Маяковский, и Есенин; “возмутитель” спокойствия, нарушитель порядка, тяготевший, однако, в своих трудах к созданию систем, которых не было ни в одном учебнике, ни в одной монографии.

Эта двойственность, множественность, многоликость, многоплановость всегда пульсировала в Вадиме, который был во всем — артист. Пережив немало человеческих, художественных, научных (и иных) увлечений, Кожинов ни с чем не расстался. Все привязанности, в том или ином виде, продолжали жить в Вадиме. Это позволяло, сохраняя определенность, быть не закоснелым, не “упертым”, а живым, многосторонним, виртуозным.

Вадим в молодости писал стихи, которые декламировал, как все поэты, обгоняя ритм, слыша общий гул — поверх логики. И во всем для него главным была стихия. Вадим очень любил море. Будучи в конце 80-х в Японии (читал лекции), отложив назначенные встречи, попросил, чтобы его отвезли к берегу Тихого океана. И, ликующий, вбежал в катящийся навстречу соленый вал...

В студенческие времена Вадим прекрасно читал стихи Маяковского, которого мы любили. Вадим научил меня воспринимать и читать стихи, открывая в них побеждающую музыкальную волну. Я понял, что это и есть смысл поэзии; “все прочее — литература”. Кстати, и позже Вадим всегда так читал нравящиеся стихи — от классиков до современников, подчас совсем молодых и неизвестных.

В Московском университете у нас был общий учитель в понимании Маяковского — Виктор Дмитриевич Дувакин, горячий энтузиаст, благородный, отважный человек. В своем спецкурсе и в семинаре Виктор Дмитриевич захватывал нас и как филолог, и как очарованный “маяковист”. И через много лет, на вечере памяти Дувакина, Вадим произнес сердечное слово об учителе...