Спросите своего ребенка, что он думает о том, по какой исторически давней цепочке образов возникло слово “наволочка”, “улица” (допустим). Знает ли он, что такое “друг ситный”? Как произошло?.. От муки, просеянной через сито, — значит, лучший, единственный? Отсюда возникло это выражение? Или от “ситового дерева” — (дряблое, трухлявое)?.. Пусть его заинтересует загадка истории происхождения русского слова! От подобных игр-занятий ум, сообразительность вашего ребенка разовьется куда более емко, нежели от неизбежных, в наши “цивилизованные времена” не убегущих от него и так компьютеров...

И еще. Жив до сих пор (полужив) на ул. Волхонка в Москве мною многие годы горячо любимый и почитаемый Институт русского языка. А при нем имеется огромная фонотека записей живых носителей разных диалектов русского языка. Записи там — бесценно золотые! В свое время я, да и не только я, ходили туда, в фонотеку, слушать эти записи, как хорошую музыку. Словами прекрасными, русскими, память обогащалась. Отчего бы, допустим, сейчас не сделать на государственном канале телевидения час передачи этих записей с грамотным, интересным пояснением кого-то из работников института. Жаль, что умерла уже Варвара Георгиевна Орлова — многие десятилетия бессменный директор и радетель этого института. Как она интересно, блистательно умела рассказывать о языке, о диалектах, о стариках и старухах, их носителях. Счастливый случай, сведший меня с Варварой Георгиевной еще в начале жизни и пути писательского, открыл мне, передал мне любовь, интерес великий к говорам русским... Светлая ей память!..

Сделать умную, интересную передачу, подобную тому, как на третьем канале телевидения вел час русской поэзии профессор Литературного института Владимир Павлович Смирнов. Вместо, допустим, “Аншлагов”, “Старых квартир”, еще чего-то подобного, себя давно изжившего, ни уму ни сердцу зрителей ничего не дающего.

Ах, как же прекрасно говорил, повествовал наш народ в прежние годы, когда языковая память, речь живая не были запечатаны “говорящими синглами”!..

Вот рассказывает жительница села Подборовье Псковской области Прасковья Ивановна Валдаева о том, как немцы убили ее сына, повезшего в начале Великой Отечественной войны на другой берег Чудского озера отступавших красноармейцев. Слышала я ее рассказ почти сорок лет назад, когда ездила с диалектологами института туда в экспедицию. А и сейчас — слышу голос, интонацию, вижу ее образ. Не “одна из многих”, коим “несть числа”, подобно безликой, одинаковоязычной массе, несущейся ныне по улицам больших и малых городов. Нет. Личность. Многострадальная, не сломавшаяся, мудрая... Прасковья Ивановна Валдаева...

“...Оне ехали с парусом. Глядя, а враги их на берегу дожидаю. Оне песню-то и запели... У мяня вот здесь пирог белый под кофтой, хотела ему с собой дасть, когда в лодку-то шел, не догнала... За что ня привели Мишу? “Паша, а яво убили...” — и без паузы, чуть придохнув, продолжает: “А во что он убит?..” “А я ня знаю, кажется, в лицо”. “Поеду за Мишей! Галька, если приедут вас расстреливать, вы ня признавайтесь. А я поеду за Мишей...” Приехала на лодке на другой берег Чудского озера, куда ее сын вез красноармейцев и где их “дожидали враги”. Увидела, идет девушка местная, спросила, вдруг понадеявшись, тихо ли у них? “Како там тихо, тетя, ня тихо! Паши Валдаевой сына убили”. “А где яво убили?..” “За гумна ступай, там ёны зарыты...” Рассказывает дальше, как пошла за гумна, увидела неглубоко просевшую яму, как встала на колени и начала прямо руками отгребать землю. “Стою я вот так, девочкы, и копаю... Копаю, вижу в земли: Мишина нога и палец белый. Мяня затрясло, и вспомнила я, девочкы, учыл мяня моей сястры муж: “Спужалас, Пашка, не бяги! Ты от страсти не убежишь, это в тебе кров смутилась...” Откопала. “Здымаю, здымаю, девочкы, вот до етого-то места доздымаю — и ня здынуть... Тяну за руку, за ногу — когда живой, дак легше был... Я опять легла на него, холодный уже, хоть онна ночь прошла. Ляжу и плачу. Хтой-то бяге: “Тетя, ты только как тише, ня плач. Враги за оградой карауля!..” Пришли три бабы с носилками, вытянули сына из ямы, отнесли в лодку. “Тетя, ты не едь так пушкой-то, напрямки, задайся по камышам...” Еду, грыми чтой-то взади...

Приехала на берег... Наши мужики стоя. Галька бяге: “Ой, мама Мишу вяде, ой, мама Мишу вяде!..” “Помогите мне Мишу вынести”. Вынесли, положили на берег, я опять на Мишу лягла, ляжу, будто я неживая. Мужики крыча: “Пашка, спирту пей, легше тебе будя!” “Бросте вы меня уговаривать, я не маленький ребенок, ня надо ни спирта, ня надо никово. Вот мое все...”

Перечитывая дома записи, я удивлялась жутким точным деталям, необычным словам. Так рассказать о своем незабываемом горе мог только человек талантливый. Личность...

“Скучища какая! — скажет иной читатель. — Тридцать миллионов русских убиты в ту войну, обо всех так и рассказывать?..” “Ежели бы, допустим, этот парень ту девушку изнасиловал, а немцы бы его за это убили. Тут что-то было бы для сюжета, — добавит современный писатель. — Психология, интрига... А тут-что? Нет материала для того, чтобы это упоминать, писать...”

Тут Время... Голос, интонация, обстоятельства Времени. То, чего нет и не будет в твоем компьютерном, психологически-порнографическом “тексте”... Вот так, господин Сникерс!..

И еще один рассказ-воспоминание из той же поездки, записанный в деревне рядом, в Самолве. Тогда председатель местного колхоза рыболовецкого, куда мы с диалектологами из Подборовья перебрались, пожаловался нам раздраженно, что, мол, “из-за предрассудков” не может уговорить никого из трактористов перетащить из центра села часовенку, в которой местные старушки молились, на окраину. На месте часовни он хотел к двадцатилетию окончания войны поставить памятник погибшим воинам. Так он никого и не нашел, сам сел за руль трактора и сани с часовней, куда ему было надо, перетащил.

Старушка, у которой мы остановились, рассказала нам историю, откуда этот страх и “предрассудки” возникли.

В тридцатых годах в деревне рядом, по моде времени, решили переоборудовать часовню в зернохранилище. Надо было снять крест. Вызвался некто Крысанов. Полез на крышу, сбросил крест, произнеся слова: “Если есть Бог — на воде сгорю!” Пришедшей вскоре зимой Крысанов как-то по делам отправился с вечера в поездку, дабы к утру добраться до райцентра Островцы. Повез туда на почту казенные деньги. Поехал через озеро — так обычно зимой и ездили. (“Конь у нёво хороший был, рыжий, большой!.. Глядим, огонь какой-то бегае, хто там гори?..”) Где-то на середине озера Крысанов загорелся, лежа на соломе, в санях. Деньги целы остались, сани целы, солома чуть обгорела — сам же Крысанов сгорел в уголь...

Старушка с мстительной жестокостью рассказывала, как привезли Крысанова днем в контору колхоза, как все бросились смотреть, а ее мужики не пустили: ходила она тогда на последнем месяце беременности. Обгоревший труп был страшен.

Случай этот прекрасно помнили в деревне все. Председатель, служивший тогда здесь в погранвойсках (на границе с Эстонией), подтвердил, что все так и было, проводилось расследование, но ничего уголовного не нашли. Предположили, что загорелся Крысанов, облившись эфиром, который тогда был тут любим как согревающий и охмеляющий напиток, а после, мол, закурил.

Все так. Но: “Если Бог есть — на воде сгорю!..” Сгорел на воде.