Правомочны ли вообще отвлеченные рассуждения о художественности, психологизме и т. п., когда речь идет о прозе Хейли, об авторе, сознательно и целеустремленно создающем литературу прямого действия? Можно ли было требовать углубленного психологизма, скажем, от Дюма? Конечно, нет. Тогда его скорый на поступки и тем обаятельный д'Артаньян превратился бы в какого-нибудь Ивана Карамазова под мушкетерским плащом. Рефлектирующий д'Артаньян никому не нужен, а в своем виде смелый гасконец чарует не счесть какое поколение. Если б можно было взвесить принесенную им пользу — воспитание в юных душах мужества, благородства, верности в дружбе и любви, чувства долга, независимости перед сильными мира сего — это ли не высшая польза? — его создатель по справедливости заслужил бы прозвище «Благодетеля человечества». А ведь сколько раз Дюма отказывали в звании не то что великого, просто писателя, считая его многочисленные романы развлекательным чтивом, а никак не художественной литературой. Нет, не зря д'Артаньяну поставили памятник, его образ принадлежит к вечным художественным достижениям.
В литературе и нехудожественное может на короткое время взволновать современников злободневностью, совпадением с их душевным настроем, с запросами времени, но в поколениях не живет. Выдыхается злободневность, съеживается, умаляется образ. А бессмертный д'Артаньян в исходе двадцатого века одерживает победы едва ли не более блистательные, чем при жизни своего создателя, он покорил кино, театр, оперу, оперетту, балет, и по-прежнему хорошие мальчишки, обещающие стать настоящими мужчинами, берут в руки шпагу д'Артаньяна.
Да есть ли большее счастье для писателя, чем создать образ такой живучести!
Время и мода вкладывают свое содержание в понятие «художественности». Когда-то непременным признаком художественности считались ясность и чистота стиля, а ныне в чести предельная усложненность и густотища слов. Писать короткой фразой — какая бедность! — читатель должен увязать в непровороте словесного переизбытка; настоящей прозой признается сейчас проза густая, как тот солдатский суп, в котором ложка стояла торчмя. Передовой и чуткий читатель даже обижается на автора, если ему все понятно, он рассматривает лапидарность и ясность как скоропись, почти как халтуру. В этом смысле проза Хейли не заслуживает чина художественной. Где метафоры, нагромождения образов, фразы длиною в страницу, где внутренние монологи (желательно без знаков препинания), временны′е сдвиги, смещения аспектов реального и воображаемого, когда не понять: наяву, во сне, в мечтах или в горячечном бреду пережил герой случившееся, где изображение события под несколькими углами зрения, где второй, третий и… надцатый планы, где фрейдовская жвачка и выход в мифологию, где, наконец, подтекст? Нет, нет и нет, даже подтекста нет, один голый текст. Никаких айсбергов, когда громадная масса льда скрыта под водой, а наружу торчит заснеженный островершек. Все на виду, все напоказ.
«Неглубоко копает», — прочел я где-то о Хейли. Возможно. Но это не больший грех, чем копать всегда слишком глубоко. Не все корни уходят в глубь почвы, иные залегают совсем близко к поверхности и даже торчат наружу.
Совершенно необязательно отыскивать в основе человеческого поведения Эдипов комплекс, младенческие фобии, детские табу, приводящие в зрелом возрасте к болезненным торможениям. Любовь, инстинкт самосохранения, чувство долга, профессиональная честь, желание самоутвердиться — эти, быть может, поверхностные психологические импульсы кажутся убедительными и достаточными в структурах Артура Хейли. И если б вдруг оказалось, что управляющий аэропортом Мэл Бакерсфельд в раннем детстве вожделел к собственной сестре, это ничего не прибавило бы ни к образу главного героя, ни к трагедии, разыгравшейся в воздухе и на земле, когда злоумышленник попытался взорвать «Боинг-707», — даже скорее отняло бы.
В чем, в чем, а в крепком профессионализме Артуру Хейли не откажет и злейший враг. Он человек умный, сведущий в своем ремесле, дотошный, очень современный, великолепно ориентирующийся в нашем перегруженном вещами и соображениями веке. И, как опытный мастеровой литературного цеха, умеет точно рассчитать силу воздействия каждого образа, каждой сцены, у него нет пустот, как нет и лишнего, все служит главной цели — не назойливо, не искусственно, а так, словно рождается из самого себя. И будь ему нужно, он сумел бы ввести глубже скальпель анализа, это вовсе не так трудно в наше просвещенное время. Вместе с тем в прозе Артура Хейли не тесно и не душно, как то бывает в слишком расчисленном и плотно обставленном литературном пространстве, он всегда сохраняет некий люфт, а это немалое искусство.
Хейли строит свой мир, подчиняясь им же самим установленным законам, строит умело, расчетливо, крепко, хотя и несколько шаблонно. Его ничуть не смущает, что почти в каждом романе должна быть очаровательная девушка, которую непременно постигнет беда, наносящая тяжкий ущерб главному ее достоянию — красоте. Так, в «Аэропорте» единственным человеком, изуродованным взрывом, оказывается красавица стюардесса Гвен; в «Отеле» страшную черепную рану получает в сорвавшемся лифте прелестная Додо, а в «Окончательном диагнозе» ампутируют пораженную саркомой ногу невесте героя. Конечно, такое однообразие — слабость писателя, но Артура Хейли это ничуть не заботит. Читая его романы, мы не замечаем повторов, охваченные состраданием и жалостью, а то, что нас поймали вроде бы на старую приманку, обнаруживаем лишь при последующем анализе. Но Хейли пишет свои романы, чтобы их читали, а не анализировали.
Повторяется из романа в роман и главный герой. Нет сомнения, что это один и тот же человек, исполненный мужественного рвения, желания сломать привычную рутину в порученном ему деле (по-нашему — новатор), ему все мешают, но он не утрачивает бодрой веры в окончательную победу, хотя и знает минуты усталости, разочарования. Он лишь меняет строгий пиджак гостиничного администратора на белый халат хирурга или форму аэродромного служащего.
Нет, Хейли не дарит нас ни множественностью образов главных героев, ни многообразием психологических ситуаций. Меняется обстановка действия, внешний антураж, но внутреннее наполнение сцен, эпизодов, как и суть не слишком затейливых поворотов, не меняется. Нельзя сказать, что он великий мастер закручивать сюжет, куда ему до Эллери Куина! Да, его вещи хорошо и прочно выстроены, но любой средней руки сценарист владеет этим нужным, но незатейливым конструкторским навыком. Есть несколько четких линий, которые все пересекутся в конце; эпизоды, образующие эти линии, строго чередуются, обрываясь неизменно на самом интересном месте. Нехитрую эту науку Хейли знает назубок. Поэтому его романы так легко поддаются экранизации. Собственно говоря, в каждом из них лежит законченный сценарий, который просто надо извлечь наружу, убрав лишнее литературное мясо.
Любопытно, что появившийся после знаменитого фильма «Аэропорт» — экранизации одноименного романа «Аэропорт-75», сделанный по обычным рецептам Хейли и тоже прошедший на экранах всего мира с громадным успехом, не имеет к писателю никакого отношения. Сценарий сработали профессиональные голливудские кинодраматурги, а Хейли получил круглую сумму за право использовать в названии слово «Аэропорт», как бы гарантирующее в глазах зрителей высокое качество, да несколько фамилий его героев. Хейли сам рассказал мне об этом с милой улыбкой, добавив: «Наверное, будет и „Аэропорт-76“, и 77, и 78…» Можно понять, почему иные литераторы бледнеют от гнева при одном упоминаний о счастливчике Хейли. Но в мире капитала никто денег на ветер не бросает, и если кинокомпания идет на уплату автору громадной суммы лишь за название и несколько имен, то какой же могучей притягательностью обладают романы Хейли!
Но это к слову. Так в чем же сила Хейли? Конечно, он умеет создавать в своих романах острые, напряженные, полные драматизма ситуации, но есть и посильнее сюжетчики, однако им не снилась его популярность. Ему даются женские образы, исполненные очарования, причем не поймешь, чем он этого достигает. Вот две молодые женщины из «Аэропорта»: Таня Ливингстон, администратор, и Гвен Мейген — стюардесса, обе прелестны, каждая на свой лад, а ситуации, в которых они показаны автором, банальны, И поведение их незамысловато, почти плоско. Исключение составляет эпизод со взрывом, где Гвен подымается до героизма, но к этому критическому моменту образ уже слеплен. Как?.. Точно подмеченное женственное движение, жест добра и грации, милое словечко, но главное — и это уже принадлежит магии искусства — какая-то удивительно хорошая, верная авторская интонация.