В связи с этим я хочу обратить внимание на то, что некоторые читатели, возможно, пропустили, — я подчеркнул, что все семь женщин, с которыми у меня была близость в холостяцкие годы, не были девственны к моменту, когда мы начали встречаться. И одновременно я писал, что в мое время очень многие девушки берегли девственность до замужества. Как же так? Получается, что, либо девственниц не было, либо я с ними специально не встречался?

Ближе к истине второе. Я же пишу не вообще о любви, а специально о сексе в то время. На груди у наших девушек не было табличек, девственна она или нет. И встречался я, разумеется, со всеми. Вернее, начинал встречаться. И от свидания к свиданию мы целовались все жарче, и ласки были все смелее, и когда я чувствовал, что подхожу к пределу высшего доверия, то я предупреждал о наличии у меня принципа — предупреждал о том, что не смогу жениться, пока не окончу учебу и не стану самостоятельным. Для девушек это никогда не было веской причиной, Поскольку вокруг было полно женатых студентов, и ничего — жили. Для девушек это было моим признанием в том, что я их не люблю. Такой, которая готова была бы мне на этих условиях отдаться, которой так уж хотелось бы секса, не нашлось. Они были свободными людьми, а посему считали, что если я оставляю себе свободу жениться, когда захочу я, то и они оставляют себе свободу подождать с сексом до момента, когда они его уж очень захотят, а вернее — еще поискать, нет ли кого получше меня, понадежнее, чем я, и любящего их больше, чем я. Что мне было делать — обманывать их? Но во имя чего? Во имя какого-то дурацкого секса? Но для этого мне самому надо было признать себя животным, не контролирующим себя.

С другой стороны, такая расчетливость и у меня вызывала сомнения в том, любят ли меня. И если бы нашлась такая, которая и на этих условиях доверилась мне, т. е. показала, что я для нее значу очень много, то, думаю, что я женился бы на ней обязательно. В конце концов это ведь был мой принцип — я его установил, я бы его и отменил.

По тем же девушкам, с которыми у меня была близость, статистика такова. С первой моей любовью у нас не было выбора — тогда обстоятельства заставили нас расстаться. С одной девушкой расстался я, когда понял, что она хочет ребенка и мое мнение по этому поводу её не интересует. Я не мог себе представить такую жену даже в перспективе. Еще одну девушку я оставил потому, что влюбился в другую. Остальные оставили меня, думаю, именно потому, что не верили, что я их люблю, тем более, что я никому из них этого слова и не говорил, не верили в то, что я женюсь на них в будущем. Тогда мне часто было обидно, что меня бросают, но как я могу их за это осуждать, если фактически следовало бы осудить себя? Все они, кстати, вышли замуж. Не уверен, что все они вспоминали обо мне добрым словом, но я искренне благодарен им всем за то счастье, которое они мне подарили. Даже той, которая устроила в моем сердце погром, черт с ним, я его пережил, да и погром этот был, надо думать, не без моей вины.

Поскольку у меня все же тлеет надежда, что эта книга хоть кому-то будет полезна, то мне полагалось бы дать совет, но в главе о сексе я его дать не могу. Опыт-то мой применим к прошлому — к тем парням и тем девушкам. К людям с той мерой ответственности, которая была тогда, и с тем представлением о ценностях жизни.

Одно, пожалуй, пока вечно: не ищите вы себе «сексуальных партнеров», не ограничивайтесь телами, а задевайте своими чувствами души друг друга — не обворовывайте себя в счастье.

Давайте, я на этом закончу свои рассказы на тему, которая одна только и интересует наших «мастеров пера» и «инженеров человеческих душ».

А заодно и закончу рассказ о том, какими же балбесами мы были.

Глава 2

О СВОБОДЕ И «ЕВРЕЯХ С МОЕГО КОНЦА СЕЛА»

Я уже упоминал, что в институте мы застали порядки еще сталинского свободного Советского Союза. Ректором у нас был Николай Фомич Исаенко, я его совершенно не помню, поскольку не встречался, а издалека он выглядел уже довольно слабым стариком. Говорили, что он учил еще Брежнева, тогдашнего Генсека КПСС, и мы этим гордились.

Как-то я услышал, что слово «товарищ» происходит от слова «товар». Россия всегда страдала от протяженности своих дорог и отсутствия местных материалов для их строительства на почти повсеместно мягкой, хорошо впитывающей воду почве. Весной, летом и осенью ездить по России было очень трудно. К примеру, императрица Елизавета, взойдя на престол, послала на Камчатку своего курьера Шахтурова, чтобы он не позже чем через полтора года, к её коронации, привез «шесть пригожих, благородных камчатских девиц». Императрица слабо представляла себе размеры государства и трудности передвижения по его просторам: только через 6 лет гонец с отобранными девицами на обратном пути смог достичь Иркутска. Там у него кончились деньги, да, видимо, и девиц он действительно отобрал пригожих, так как к тому времени они уже все были или с детьми, или беременны. Несчастный гонец, понимая, что он безнадежно запоздал, запросил из Иркутска Петербург: что же ему делать с «девицами»?

Но товар-то в России перевозить надо было! И делалось это зимой крестьянами, когда пути шли по льду рек или по накатанным снежным дорогам, на санях, поскольку зимой ни крестьяне, ни их лошади не были заняты. На дорогах была масса опасностей, начиная от метелей, кончая татями-разбойниками. И крестьяне, занявшиеся извозом, получив товар, объединялись в обозы, вместе везли товар и защищали его от опасностей. Их не объединяла ни взаимная приязнь, ни общие увлеченья, делающие людей друзьями и приятелями, их объединяла только необходимость довезти товар до пункта назначения. Посему они и называли себя «товарищи», то есть товарищи — это люди, объединенные делом или событием («товарищи по несчастью»).

Так вот, с точки зрения исконного значения этого слова, в те времена наши отношения с преподавателями были товарищескими безо всякой натяжки. Было общее дело — дать стране инженеров-металлургов, мы это дело делали вместе: мы учились, они учили. Делали они это в основном твердой рукой, порою жестко, я ведь писал, что могли выгонять с экзамена по многу раз и до тех пор, пока студент не начинал понимать их предмет. От очень уж слабых избавлялись на первых курсах, а остальных учили добросовестно, безо всяких увлечений бюрократической показухой и отчетностью. Мы, соответственно, тоже обязаны были не диплом получить, а действительно выучиться.

В остальном нам предоставлялась полная свобода, на нас смотрели как на взрослых людей; какой-то назойливой опеки не было, и отношения со студентами у преподавателей были очень простые, без какой-либо заносчивой придури, требований «уважать» и т. п. Среди преподавателей люди, конечно, были разные, но я говорю об общем впечатлении: к нам, студентам, преподаватели относились как к товарищам по учебному процессу.

Вот эпизод, который я помню, правда, по другим причинам. Где-то на первых курсах в конце осени наша группа поехала на субботник в колхоз. Убирали мы столовую свеклу, машин для её вывоза было мало, и мы складывали её здесь же, на поле, в бурты и укрывали ботвой. Возглавлял группу преподаватель нашей кафедры Александр Вольфович Рабинович, он тогда был очень молод, только защитился, и на кафедре его все звали Шуриком. Мы, само собой, тоже его так звали, но, конечно, за глаза. Собираемся у очередного бурта перекурить, и вдруг кто-то подвернул ногу, наступив на свеклу, и внятно выматерился. Это было недопустимо не столько даже потому, что с нами был преподаватель, сколько потому, что были девушки. Возникла пауза — все ждали, как Шурик прореагирует: будет читать нотацию или сделает вид, что не услышал. А Рабинович, улыбнувшись, прервал паузу анекдотом.

Армянскому радио задают вопрос: чем отличается интеллигентный человек от неинтеллигентного. Радио отвечает: интеллигентный человек, наступив ночью на кошку, воскликнет: «О, кошка!» Мы засмеялись, даже не оценив тогда, как естественно Шурик сделал втык грубияну, не делая его.