Наконец, к июлю 1942 года первая печь Кузнецкого ферросплавного была готова к пуску. Вообще-то это всегда было очень торжественным случаем, на который съезжалось все начальство и не только заводское, но и областное. А тут инженер уже готов включить печь, а возле нее никого, кроме рабочих. Все начальство сбежало с завода! А вдруг перемотанный трансформатор сгорит при включении? Если ты, начальник или специалист, тут был, то виноват, а если не был, то тоже виноват, но вроде как-то не так — дескать, если бы срочные дела не отозвали, то уж я бы, мудрый руководитель и инженер, аварии не допустил.
Инженер расставил электриков к рубильникам с приказом, чтобы они по его крику немедленно размыкали схему (все же нагрев обмоток трансформатора даже при коротком замыкании требует какого-то времени), и включил масляный выключатель. Трансформатор ровно загудел… Все получилось!
И через полчаса сбежалось все начальство, которое издалека следило за ситуацией, и начало друг друга поздравлять, писать представление к орденам. Но, правда, и этого инженера наградили, причем боевым орденом — «Красной Звезды». А это по меркам 1942 года была очень высокая награда. Достаточно сказать, что мой отец, призванный 23 июня и принявший первый бой уже 28 июня 1941 года, тяжело раненый при обороне Одессы, участник второго этапа Московской битвы, участник Сталинградской битвы, свой первый орден, именно этот — «Красной Звезды» — получил только тогда, когда на Курской дуге в 1943 году поставил минное поле радиоуправляемых фугасов и лично взорвал его под немецкой атакой. Но то, что сделал этот инженер, этого ордена, безусловно, достойно.
Однако я хотел подчеркнуть не только это, я хотел обратить внимание на то, что, как только возникает рискованная ситуация, бюрократы мигом разбегаются с места события, надеясь этим снять с себя ответственность за возможные негативные последствия.
Так случилось и в моем случае с силикобарием.
Для чего наука несколько лет плавила его в полупромышленной печи? Чтобы потом выплавлять его в промышленной. И вот подошло время это сделать, наступил «момент истины» — где оказалась эта наука? Вот то-то!
Итак, барит уже был в печных бункерах, печь № 42 проплавлена — в нее перестали грузить шихту для выплавки ферросилиция и понижали уровень колошника в печи, чтобы быстрее получить новый сплав. Приехали ученые — не приехали ученые, а отступать мне, вернее, нам, было уже некуда. Начальник цеха № 4 А.И. Скуратович (светлая тебе, Саша, память) распорядился, и в печь начали грузить рассчитанную мною шихту. Сначала из печи должен был выходить все еще ферросилиций, получаемый из остатков оставшейся в печи шихты для его получения. Затем промывочные (переходные) плавки, по своему химсоставу — смесь ферросилиция и силикобария, а к утру печь уже должна была давать годные плавки силикобария с содержанием бария где-то от 13 до 18 %.
Однако утром на печи творилось что-то непонятное. Мало того, что она «свистела», т. е. из колошника били свищи, но на колошниковой площадке и на площадке горновых все было укрыто, как снегом, какими-то белыми хлопьями. Открыли летку, и из нее задул факел, который чуть ли не доставал до горнового, а в воздухе закружились эти непонятные белые «снежинки». Мы пришли с начальником химлаборатории, я распорядился как можно быстрее сделать хотя бы качественный анализ этого «снега», поскольку такого явления никто никогда не видел, в том числе и при выплавке силикобария на печи 1200 КВА. Тишкин быстро отобрал пробу и пошел в лабораторию, а мы со Скуратовичем встали перед вопросом, что делать? Внешний вид печи: свищи, глубокая посадка и газящая летка — как будто четко указывали на то, что в печи катастрофически не хватает восстановителя, но я не мог ошибиться в расчетах — из-за неконтролируемого изменения влажности кокса его могло не хватать, но не настолько же!
Но деваться было некуда, и Саня распорядился поднять навеску кокса в колоше и давать добавку кокса на колошник. Позвонил из химлаборатории Петрович: «снег» оказался практически чистой двуокисью кремния. Час от часу не легче! Я-то ожидал, что это какое-то соединение бария, раз мы плавим силикобарий, но двуокись кремния! При выплавке ферросилиция даже с очень высоким содержанием кремния и при очень большом недостатке восстановителя такого никогда не видели, а тут кремний вдруг попер из печи в атмосферу. Почему?! Что в печи происходит? Главное, что весь опыт выплавки силико-бария в экспериментальном цехе ничего мне не давал — там такого явления не было.
Тем не менее, добавки кокса привели к изменениям: хлопья «снега» исчезли, факел, выбиваемый из летки, уменьшился, печь взяла токовую нагрузку, шлака не было, вернее, как на кремнистых сплавах, было очень мало, но выглядела печь ужасно! Колошник весь был в свищах, и плавильщики не успевали забрасывать их шихтой. Но что было самым непонятным, так это то, что в сплаве не было бария. Вернее, он был, но в пределах 5–6 %, а ведь шихту-то я задал на получение 15 %! Итак, в печь мы барий грузим, в атмосферу он не уходит, из летки не появляется, значит, он накапливается в печи. Но в виде чего — в виде каких соединений? В виде металла, окислов или карбидов? Не уяснив это, невозможно было исправить положение.
Беда была в том, что, как я уже писал, меня лично не интересовало получение новых сплавов, а посему в моей личной картотеке не было литературных данных по барию. Искать ссылки на статьи в имевшихся реферативных журналах черной металлургии было бессмысленно: для черной металлургии барий был абсолютно новым элементом. Следовательно, поиск информации о соединениях бария нужно было начинать с реферативных журналов общей химии, а потом искать статьи в общехимических журналах. Но их в библиотеке завода не было. Все необходимые для исправления положения на печи данные должны были быть у науки, которая, разумеется, такой поиск уже давно провела для своих диссертаций и отчетов, но науки-то не было на заводе!
И к вечеру следующего дня положение никак не изменилось: печь работала очень горячо, а барий в выходящем металле был очень низкий. Скуратович был хмурым: если мы что-то вводим в печь, а из летки это не выходит, то, значит, скоро оно выйдет через стены или подину печи. И тогда будет проедание пода или ванны с аварией, при которой надо будет молиться, чтобы не было человеческих жертв и больших разрушений, а уж печь надолго выйдет из строя. В этот день мне сообщили, что на завод приехал Парфенов, который на тот момент как раз работал в институте — разработчике силикобария. То есть наука обозначила свое присутствие на промышленной выплавке, но только обозначила, поскольку Толя разбирался в силикобарии еще хуже меня. Но все же это было хоть что-то, поскольку я мог заставить Парфенова срочно связаться со Свердловском и затребовать оттуда специалистов для консультаций. Правда, меня удивило, что он сразу же не зашел ко мне, но я не обеспокоился, поскольку полагал, что он сидит на 42-й печи. После утренних оперативок я пошел на печь встретиться с ним, но его там не оказалось, мало того, выяснилось, что он был на печи всего несколько минут. А работяги как-то странно стали посматривать и на меня, и на печь. Я стоял на колошниковой площадке, ожидая, что, может, Парфенов подойдет, но ко мне, смущаясь, подошел бригадир печи.
— А правда, что у тех, кто плавит барий, х…й не стоит?
— С чего ты взял?!
— Парфенов сказал…
Ах, ты, твою мать! Ну, скотина! Я побежал к себе, связался с Людой Чумаченко, начальником сантехнической лаборатории, и Тишкиным, чтобы они немедленно подготовили справку по этому вопросу, а сам стал по телефону разыскивать Парфенова, но бесполезно — на следующий день я выяснил, что он прямо с завода уехал в аэропорт. Люда и Петрович принесли справочники, вместе пошли на печь успокаивать работяг тем, что барий абсолютно безвреден, что его пьют перед рентгеном желудка, что им штукатурят стены и т. д. и т. п.
Утром следующего дня все оставалось прежним, Саня стал еще более хмурым.