И вот Госгортехнадзор в плане обозначения своей полезной деятельности предписывает выполнить в этих огораживающих конструкции печи заборах калитки с концевыми выключателями. Теперь, если кто откроет калитку, отключалась вся печь. Доказать Госгортехнадзору идиотизм этого предписания не удалось. А огороженные пространства замусоривались просыпающейся шихтой и требовали регулярной уборки. Так вот, раньше при выполнении этой работы рабочие знали, что печь работает, а значит, вокруг них могут быть элементы конструкции под напряжением, в связи с чем они всегда надевали вачеги (рукавицы из толстой кожи) и старались не касаться опасных деталей печи. А после внедрения мероприятия Госгортехнадзора для уборки требовалось отключить печь, соответственно в понимании рабочих предосторожности стали излишними. Но я уже пару раз писал, что остановка печи на время свыше 20 минут уже была чрезвычайным происшествием, о котором докладывалось в министерство, кроме того, остановленная печь не давала рабочим заработать. Хорошо, если печь шла с перевыполнением плана, а если до плана не хватало металла, то как тут печь ни с того ни с сего остановишь? Знаете ли, 30 % зарплаты, поставлявшиеся премией, это деньги. И вот однажды молодой рабочий, как мне помнится, татарин, посланный убирать огороженное место, не стал открывать калитку, а чтобы не останавливать печь перемахнул через забор и начал уборку. Его нашли за этим забором убитым электротоком. Он был без рукавиц — ведь уже привыкли при этой работе на отключенной печи не бояться электротока. Воссоздали картину того, что произошло: вероятнее всего он держался одной рукой за какую-то заземленную деталь, а другой коснулся труботечки. Потом, в ходе эксперимента, создали экстремальные условия на печи, и напряжение на этой труботечке не превысило 70 вольт — мизерное напряжение для нас, электрометаллургов. Но парень и такого напряжения не ожидал, попал под него внезапно и погиб. А до этого предписания Госгортехнадзора никаких подобных случаев не было, мы создали трагедию из ничего, из желания инспекции отчитаться в своей полезной деятельности.

Поскольку я был замом директора по транспорту, то меня особо доставала инспекция железной дороги, контролирующая простой вагонов. Я об этом еще буду писать ниже, а пока скажу, что заводу было разрешено держать у себя для разгрузки и погрузки железнодорожные вагоны 15,2 часа. Эта норма средняя по месяцу, поэтому простоем отдельного вагона можно было пренебречь, но касалось это только обычного подвижного состава — полувагонов, платформ и крытых вагонов. А спецподвижной состав, в который входили и железнодорожные цистерны («бочки» на жаргоне железнодорожников) контролировался особо — каждая его единица в отдельности. И если простой «бочки» превышал 15,2 часа, то завод штрафовался инспекцией, и, что наиболее страшно, этот штраф накладывался на конкретных работников нашего железнодорожного цеха. Поскольку эти штрафы были одного порядка с месячной зарплатой, то наши железнодорожники пытались избавиться от спецподвижного состава в первую очередь и пренебрегали всем, включая и реальные потребности завода на тот момент.

Как-то сложилось у нас на заводе тяжелейшее положение с бензином, наконец, снабженцы, казалось бы, решили вопрос — выбили фонды и получили дополнительно 60 тонн бензина. Это топливо двинулось к нам в железнодорожной цистерне, отдел снабжения ее ждал, звонил на каждую узловую станцию и торопил железную дорогу. И вот как-то вечером начальник отдела снабжения В.А. Шлыков мне сообщил, что «бочка» с бензином уже на станции «Спутник» и ночью будет у нас. Утром с несчастным видом заходят Шлыков и начальник железнодорожного цеха Главацкий и только руками разводят. Железная дорога прицепила цистерну с бензином к составу с цистернами с мазутом для нас и так ночью и закатила на завод. Пока документы на груз от железной дороги поступили в наш железнодорожный цех, грузчики, увидев столько «бочек» сразу, и в страхе, что они не успеют столько цистерн сразу разгрузить и помыть за 15,2 часа, погнали состав к мазутохранилищу и слили в него все, в том числе и бензин. Ну что было делать?

А вот дикий случай контроля финансовых органов. Какие-то московские экономические придурки, из числа тех, кто готовил Правительству СССР постановления, съездили за границу и привезли оттуда «блестящую экономическую идею» — оказывается, у промышленности СССР оборотных фондов больше, чем ей надо, а от этого вся бесхозяйственность и невозможность построить Коммунизм. А вот на японских заводах этих самых оборотных средств раз в десять меньше, чем у нас, вот потому-то японцы так усиленно и развиваются.

Поясню о чем речь. Заводам для нормальной работы требуются запасы сырья, материалов и оборудования, отсутствие которых может вызвать остановку завода. Все это стоит денег и называется оборотными фондами. При наших зимах и длине дорог для подвоза, во избежание вероятных сбоев снабжения, наши заводы имели соответствующие запасы, скажем, по нормам наш завод за лето к зиме запасал трехмесячный запас сырья. Это было тем более разумно, потому что летом и рудникам легче работать, и железная дорога не так сильно загружена. Но московские умники попрекали нашу промышленность тем, что в Японии, дескать, на заводах и складов-то нет, и что там запасы не более чем на 5 дней, соответственно и оборотных средств японцам надо очень мало. (Потом выяснилось, что японские заводы имеют запасы больше, чем у нас, но только их склады не входят в состав их заводов, а являются отдельными фирмами, но московским придуркам не хватило ума в этом разобраться.) Соответственно появилось решение Правительства сократить на заводах СССР оборотные фонды, и, соответственно, финансовые органы стали это сокращение контролировать изуверским способом: если у тебя оборотных фондов больше, чем по норме, то банки не давали ничего покупать — останавливали завод на «законных» основаниях.

А у нас в этом плане сложилось тяжелейшее положение — проект строительства завода все время менялся, ранее запланированные цеха и участки не строились, а оборудование на них уже было заказано и пришло. Так, в частности, на складах завода лежало оборудование двух цехов по производству электродной массы, которые так и не начали строить; было начато, но не было закончено строительство копра, так как с завода сняли задание по выплавке синтетического шлака, который на этом копре должен был дробиться, и т. д. и т. п. Продавать оборудование, даже ненужное, завод не имел права — такая уж была «самостоятельность» советских хозяйственников. Нужно было сообщить о ненужном оборудовании министерству, оно сообщало Госплану, и тот, якобы, должен был найти, кому ненужное нам оборудование нужно, тому и передать. Но я не помню, чтобы эта схема хоть когда-нибудь сработала, хотя наш отдел оборудования постоянно сообщал наверх, что у нас склады затоварены ненужным заводу оборудованием. Вот и получилось, что у нас на заводе под видом оборотных фондов лежит то, что нам не нужно, а тут банк прекращает оплату того, что нужно для работы. И банку, как и любому контролеру, наплевать, будешь ли ты работать или остановишься, ему главное отчитаться в своей полезной деятельности контролера. Что делать?

И тогдашний директор С.А.Донской принимает единственно возможное решение, о котором, безусловно, все начальники и контролеры знали, — он приказывает нам, начальникам цехов, принять в цеха все ненужное оборудование со складов завода и «списать его на производство». Это означало, что мы, якобы, установили это оборудование в своих цехах и начали на нем работать, списывая с него стоимость на себестоимость продукции. По норме амортизации (тогда это было обычно ¹/₇ в год) через 7 лет оборудование как бы «изнашивалось» и списывалось с баланса цеха окончательно. Но это новое оборудование в цехах не было нужно, ящики с ним мешали работать (ведь это цех, а не склад), и начальники цехов все это новое оборудование прямо со складов вывозили в металлолом, оставляя себе только бумаги, что оно, якобы, в цехах. В тот год мы уничтожили оборудования на огромную сумму, но финансовые органы смогли отчитаться, что они доблестно выполняют решения партии и правительства и «приводят в норму оборотные фонды предприятий».