Между прочим, подобный образ мыслей не был понятен не только жителям Запада, но и большинству наших историков. Сложилось устойчивое мнение, что Россия — страна рабов (и это правильно), но мало кто понимал, чьи это рабы, кому они служат. Считалось, что русский — это такая тупая скотина, которая без плети жить не может. При этом подобные историки и исследователи как-то обходили вниманием то, что за пятьсот лет после рабства у кочевников эти «тупые скоты» не склонили головы ни перед кем и ни один захватчик больше не смог поставить их на колени в то время, когда почти все западные страны — «демократы» — по паре раз в столетие на колени становились.
Причем Россия была свободной даже тогда, когда численность русских была вдвое меньше, чем численность любого их западного соседа.
Что касается плети, то Запад видел ее, но не видел или не хотел видеть, кому она предназначается, Запад не понимал, что раб-россиянин, раб своего народа, меньше всего боится этой плети, так как она в своей идее не ему предназначалась. Правда, попадало от этой плети и преданным рабам, но лишь тогда, когда в руки ее брали холуи, желающие продемонстрировать свою мудрость и преданность царю. Такое было, и от этого ненависть русских-рабов к просто холуям при царе еще больше возрастала.
Сейчас наши «демократы» пеной исходят от ненависти к Ивану Грозному: как же, в его царствование были казнены от 4 до 5 тысяч князей, да бояр, да прочей тогдашней «интеллигенции». А спросите их, чего вы, собственно, слюной брызжете? Ведь Иван Грозный давно умер, и если говорить о ненависти, то тогда надо говорить о ненависти к нему его современников.
Иван Грозный вел очень неудачные войны с польским королем Стефаном Баторием, в рядах последнего дрался наблюдательный немец Гейденштейн. Он записал о Грозном: «Тому, кто занимается историей его царствова- ни я, тем более должно казаться удивительным, что при такой жестокости могла существовать такая сильная к нему любовь народа, любовь, с трудом приобретаемая прочими государями только посредством снисходительности и ласки. Причем должно заметить, что народ не только не возбуждал против него никаких возмущений, но даже высказывал во время войны невероятную твердость при защите и охране крепостей, а перебежчиков вообще очень мало. Много, напротив, нашлось во время этой войны таких, которые предпочли верность князю, даже с опасностью для себя, величайшим наградам».
Иван Грозный так и остался для нашей интеллигенции кровопийцей, а в сказаниях народа — очень добрым царем. Историк Ключевский даже делает вывод, что вот, дескать, русский народ- это очень незлобивый народ. Это не так. Русские в ярости своей жестоки и злы. Но у раба- русского не может не вызвать добрых чувств раб-царь. Царь — раб своего народа.
Идея о том, что русские очень любят быть рабами своего царя, своего государства, тешит наших «демократов». Любое упорство русских по защите своего Отечества объясняется ими боязнью царя или государства. Это и понятно. Ведь «демократ» все мерит по себе, посему и царя, и государства страшно боится, так как не хочет им служить. Он обычно говорил: «Русские потому так упорно защищались, что иначе царь их убил бы!» И не задумывается, что человеку, в принципе, все равно, кто его убьет — враг или свой царь. Да и в истории России все было не так, и Царю, как таковому, не служили. Служили Родине.
В 1980 году первым изданием вышла замечательная книга Ф.Ф.Нестерова «Связь времен». Многие из вышеприведенных примеров взяты из нее. И хотя я не со всеми выводами Нестерова согласен, но книгу его считаю поистине замечательной. Не для «демократов».
Для обоснования того, что русские служили не царю, приведу пример, взятый также из этой книги.
«С 21 сентября 1609 года по 3 июня 1611 года армия польского короля Сигизмунда осаждала Смоленск. За время осады успело рухнуть Московское государство: в 1610 году Василий Шуйский был свергнут с престола, бояре для зашиты Москвы от Лжедмитрия впустили в нее польское войско гетмана Жолкевского и отправили в стан Сигизмунда посольство, чтобы просить у него сына, королевича Владислава, на русский трон. Сигизмунд соглашается, но требует от послов Смоленск. Послы передают его слова смолянам.
Так, совершенно неожиданно защитникам города пришлось самим решать, продолжать ли оборону, или впустить Владислава с польским войском. Смоляне согласились впустить Владислава как русского царя, но не как польского королевича, сопровождаемого польскими ратными людьми. Но на последнем настаивает Сигизмунд, это его последнее условие.
Над Смоленском не было уже верховной власти, церковь разрешила всех от клятвы верности низложенному царю, смоляне с крепостных стен видели плененного Шуйского в королевском лагере на пути в Варшаву- некому было «казнить их казнью» за сдачу города. Многие русские города признали Владислава царем, и поляки на этом основании называли жителей Смоленска изменниками. Все знали, что Смоленск- ключ к Москве, но зачем хранить ключ, когда сбит замок? К тому же город в течение года выдержал осаду, горел от раскаленных польских ядер, страдал из-за отсутствия соли и был поражен каким- то поветрием. Превосходство польской армии было очевидным, падение крепости оставалось лишь делом времени, так как неоткуда ждать помощи, а условия сдачи были милостивыми. Не пора ли подумать о жизни женщин и детей, прекратить бессмысленное кровопролитие? Дети боярские, дворяне и стрельцы колебались в ответе, воевода молчал, архиепископ безмолвствовал. Черные люди посадские, ремесленники и купцы настояли на обороне до конца, и Смоленск ответил королю: «Нет!» Перед русским посольством во главе с митрополитом Филаретом смоленские представители, дети боярские и дворяне, разъяснили, что хотя поляки в город и войдут, но важно, чтобы их, смолян, в том вины не было. Поэтому они решили: «Хотя в Смоленске наши матери, и жены, и дети погибнут, только бы на том стоять, чтобы польских и литовских людей в Смоленск не пустить».
Потом был приступ. Поляки, взорвав башню и часть стены, трижды вламывались в город и трижды откатывались назад. Потом вновь перешли к правильной осаде, днем и ночью засыпали Смоленск ядрами. Потом снова приступали к крепости, снова отступали, снова долбили ее стены и башни из пушек, снова вели подкопы и взрывали укрепления. Так в течение еще одного нескончаемого года. К лету 1611 года число жителей сократилось с 80 до 8 тысяч душ, а оставшиеся в живых дошли до последней степени телесного и душевного изнурения. Когда 3 июня королевская артиллерия, сосредоточив весь свой огонь на свежеотстроенном участке стены, разрушила его полностью и войско Сигизмунда вошло наконец в город через пролом, оно не встретило больше сопротивления: те смоляне, которым невмоготу было видеть над Скавронковской башней польское знамя, заперлись в соборной церкви Богородицы и взорвали под собой пороховые погреба (по примеру сагутинцев, замечает польская хроника); другим уже все было безразлично: безучастно, пустыми глазами смотрели они на входящих победителей. Сигизмунду передали ответ пленного смоленского воеводы Шеина на вопрос о том, кто советовал ему и помогал так долго держаться: «Никто особенно, никто не хотел сдаваться». Эти слова были правдой. Одного взгляда на лица русских ратных людей было довольно, чтобы понять, что брошенное где попало оружие не служило просьбой о пощаде. На них не было ни страха, ни надежды — ничего, кроме безмерной усталости. Им уже нечего было терять. Никто не упрекнул бы Сигизмунда, если бы он предал пленных мечу: не было капитуляции, не было условий сдачи, никто не просил о милости. Сигизмунд, однако, не захотел омрачать бойней радость победы и разрешил всем, кто не хочет перейти на королевскую службу, оставив оружие, покинуть Смоленск.
Ушли все, кто мог еще идти. Опустив головы, не сказав слова благодарности за дарованные жизни. Пошли на восток от города к городу по истерзанной Смутой земле, тщетно ища приюта, питаясь подаянием Христа ради. Когда добрались до Арзамаса, местные земские власти пытались, было, поселить под городом нищенствующих дворян и детей боярских, да арзамасские мужики не захотели превращаться из черных крестьян в крепостных и прогнали новоявленных помещиков дубьем.