Женщины то и дело стонут. Но это вовсе не стоны умирающих, а обычное нытье, утробное, приглушаемое обильной мокротой в горле. Кроме этих стенаний, сюда не проникает ни единый звук: стены достаточно толстые, а на окнах двойные рамы.

Мужчина в поношенном, но приличном костюме садится на стул, предназначенный для медперсонала. Белизна стен и охи пациенток угнетают его. Он придвигает свой стул к третьей кровати, у самого окна, где умирает его мать. Ее перевели в эту палату три часа назад, когда часы на башне били полдень.

На его лице написана самая неподдельная скорбь. Палата находится прямо перед лифтом, что ведет в подвальное помещение. Ну, это понятно: чтобы тела умерших пациентов было удобнее доставлять в морг. Вообще-то палаты для умирающих всегда отдельные, но здесь, видно, это правило не действует.

За три последних дня состояние его матери резко ухудшилось. Из-за метастазов в желчевыводящих путях кожа приобрела желтый оттенок.

Сидящий у постели матери мужчина — портной. У него есть магазин одежды: не из тех, что встречаются на главных улицах деловых кварталов и поражают великолепием своих витрин, а маленький, почти в предместье, куда заглядывают только постоянные клиенты. Последние три дня дела ведет преимущественно его жена, которой он рискнул доверить столь ответственное дело, чтобы самому неотлучно находиться у смертного одра матери.

А как ей хотелось стать бабушкой… Жена должна будет родить месяца через три — мать вряд ли протянет столько.

Больше всего на свете ей хотелось увидеть внука, первого внука за девять лет брака ее сына. С того самого момента, как она попала в больницу, она только об этом и говорит И ведь надо же: она отказывалась от уколов, а тут, в надежде увидеть внучка, согласилась ни много ни мало на операцию! «Все получилось как нельзя лучше. Мы вырезали все что могли», — сказал ему молоденький хирург. Эта обнадеживающая фраза до сих пор звучит в ушах портного. При мысли, что мечта его матери может исполниться, у него на глазах наворачиваются слезы.

Но пока на центральных улицах города шли последние приготовления к празднику, цвет ее кожи стал стремительно меняться… Ее перевели сюда — в палату для безнадежных больных.

У мужчины уже не осталось сил смотреть на увядающую на глазах мать. Она держалась до последнего, пока на коже не проступили грозные признаки надвигающейся смерти и ее не положили умирать в этой палате.

Портной и его жена приходили в больницу каждый день. Если у матери не болела голова, она могла болтать о чем угодно хоть полчаса кряду. Теперь мужчина с сожалением думал, что, вероятно, эти беседы и убили ее.

А ведь раньше он и тридцати минут не мог найти свободных: все съедала его работа. Теперь ему кажется, что каждое мгновение, проведенное с матерью, было чудесным и восхитительным.

Когда ему исполнилось четырнадцать, от острого нефрита умер его отец. Мать сама вела дела в магазине, пока сын не подрос и не смог продолжить семейное дело. Но едва в конце туннеля забрезжил слабый свет, как на его семью снова обрушилось горе.

Его мать была несомненно волевой и самостоятельной женщиной, и тем не менее он всегда окружал ее вниманием и заботой. Когда сын женился, она не стала таить от него свои мысли и выложила все, что думала о его жене. Мать умела обращаться с людьми, при этом оставалась спокойной и невозмутимой; точно так же она обращалась и с невесткой. «Я знаю, что твоя женушка скоро должна родить. Мне не хотелось бы совать нос в эти дела, но…»

Больше всего мать беспокоила твердость характера его жены. Слушая мать, он кивал, но не мог сдержать улыбки. «Она, конечно, неглупа и не витает в облаках. Но было бы неплохо, если бы она была чуть помягче. Нет, не подумай, что я ее не люблю… Мне она нравится. А вот ты… ты слишком уж безвольный. Из-за этого у вас могут возникнуть трудности в общении… Нет, нет, не то чтобы я так уж боялась за тебя! Но все-таки, на мой взгляд, вы не очень подходите друг другу…»

Свою двадцатиминутную речь мать обычно заканчивала так: «Но как бы то ни было, я рада, что у тебя все в порядке. Ты счастлив, и у тебя есть перспективы…» И с этими словами она блаженно засыпала.

Позже, когда она уже не могла самостоятельно ходить в туалет, ей стал вспоминаться покойный супруг.

«Я должна признаться тебе кое в чем, мой мальчик. Ты не поверишь, но до того, как я познакомилась с твоим отцом, у меня был еще один мужчина. Да, да, истинная правда! Я даже собиралась выйти за него… но, видишь ли, твой отец… как бы тебе сказать? Ты совсем не похож на него: ты мягок и покладист, а он… ну, ты же помнишь!.. Он всегда был властной натурой. К тому же, несмотря на свою молодость, он уже имел магазин. В те времена держать собственный магазин означало многое… Это как сегодня быть владельцем большого здания в центре города. С тех пор как прикована к постели, я все думаю и думаю об этом… Интересно, какой могла бы быть моя жизнь, если бы я осталась с тем мужчиной?»

«Тот мужчина», о котором рассказывает мать слабым, прерывающимся голосом, каждый раз выглядит по-разному.

Поначалу он был молодым доктором в очках, который делал ей уколы в попу, когда она была еще совсем маленькой и страдала от гайморита. Потом этот молодой врач превратился в школьного товарища, который снял у нее со спины ядовитую сороконожку. «И едва он схватил ее, как эта тварь цапнула его за палец! Палец весь распух, просто ужас! А ведь он сделал это ради меня…» Иногда она рассказывала про своего любимого писателя, с которым познакомилась, когда еще училась в школе. «Представляешь, я пришла к нему домой! Согласись, сейчас в это трудно поверить. Я и сама удивлялась себе… Конечно, я до конца не верила, что он выйдет ко мне… Но он пригласил меня в гостиную, и мы с ним мило поболтали. Он угощал меня шоколадными конфетами… такими, с ликером внутри…»

Писатель уступил место приятелю из лицея, с которым они впервые держались за руки. «В лицее я была членом Клуба гербаристов, а он был председателем… Как-то раз мы отправились собирать растения на вершину горы. Тогда там еще не было свалки… На меня напала змея, и он закричал что было мочи: „Не беги прямо!!! Только по кругу! Крутись!“ Я плакала от страха, но сделала так, как он говорил: я неслась как сумасшедшая и спаслась-таки от этой змеюги…»

Потом еще был учитель танцев на выпускном балу, который научил ее танцевать румбу. «Видишь ли, все, кто преподает танец в закрытых помещениях, обычно бывают бледны как смерть. Они же не выходят на улицу целыми днями. Но этот был покрыт какой-то особой бледностью. В тот вечер он заставил меня выпить… кажется, розовый ликер или что-то в этом духе. Я пришла на бал вместе с подружкой. Я ему нравилась, это точно. На танец он приглашал только меня одну; да, да, мы танцевали с ним весь вечер, а подружка чуть не лопнула от злости. Ты ее знаешь — она брала у нас зеленое платье. Она еще никак не могла решиться, платье казалось ей слишком кричащим… Она принесла тогда пирожные с кремом, а вы смеялись над ней… Ах, какие мы были тогда молоденькие!»

«Невозможно. Нет, решительно невозможно, чтобы у моей матери в пятнадцать лет могла быть подобная интрижка. Она вышла за моего отца слишком рано, в те времена так было принято… Но о чем я думаю? О чем я думаю, сидя здесь, рядом с этой женщиной, разменявшей шестой десяток, женщиной, которой разрезали вдоль и поперек весь живот, которую заживо заточили в этой ужасной комнате? Ее глаза, ее кожа желты, словно палая листва… она уже не может говорить, она задыхается… Неужели и меня ожидает то же самое? Может ли она сказать, что была счастлива?» Молодой человек знает, что на эти вопросы он никогда не сможет получить ответ.

И тянутся и еще больше запутываются бесконечные нити воспоминаний. Стараясь рассуждать здраво, он погибает в немыслимой тоске. «Как же она одинока!» — крутится у него в голове, и по щекам бегут горячие слезы.

Он украдкой вытирает лицо, бросает взгляд на улицу — там кипит и ширится праздничное гулянье — и спускается в холл выпить стакан молока. Еще нужно позвонить домой жене — хотя бы для того, чтобы немного отвлечься.