— Не пообедать ли нам в ресторане?

— Ну что ж, давай.

— Куда ты хочешь пойти?

— Куда тебе захочется.

Когда они уже сидели в ресторане рядом друг с другом на низеньком диване перед накрытым столом, Тарчизио увидел, что рука жены лежит на подушке, и ему захотелось пожать ее в знак примирения. Но не будет ли это слишком рано? Заказав обед и вино, он внезапно сказал:

— У меня в блокноте записаны инициалы какого-то человека, которого я должен был повидать именно сейчас, перед обедом. Но только я никак не могу вспомнить, кто это.

— А какие инициалы?

— С. Т. Я поставил рядом вопросительный знак — значит, этого человека мне не так уж хочется видеть. Кто бы это мог быть?

Жена назвала несколько имен: Северино Токки, столяр; Стефано Теренци, меблировщик; Сантина Типальди, массажистка; затем, как бы продолжая список, она все тем же безразличным голосом назвала имя друга, с которым Тарчизио застал ее накануне вечером: Сильвио Томмази. Тарчизио непринужденно ответил:

— Нет, это не может быть Сильвио. Я бы написал его фамилию, а не инициалы. И потом, я не поставил бы вопросительного знака. К чему он тут?

— Ты уверен, что не записал это вчера вечером, после того, как мы встретились?

— Но ведь я не разговаривал с Сильвио.

— А может быть, ты за несколько дней до этого назначил с ним встречу и вы сговорились позавтракать? А вчера вечером ты, наверное, добавил вопросительный знак.

— Но я не помню, чтобы я вчера вечером брал в руки блокнот.

— Может быть, ты это сделал, не отдавая себе отчета?

Они еще некоторое время продолжали обсуждать этот вопрос, и тон их разговора становился все более спокойным, отвлеченным, бесстрастным.

В конце концов Тарчизио сказал:

— Ну, так или иначе, нужно позвонить домой, чтобы узнать, явился или нет этот С. Т.

Он встал и отправился в телефонную будку.

Их горничная сейчас же ответила ему, что действительно посетитель пришел и ждет в гостиной; но это не мужчина, а какая-то синьора. Тарчизио хотелось сказать: "Спроси ее, кто она, как ее фамилия", — но он вовремя удержался. Зачем ему знать что-нибудь об этой загадочной незнакомке, если он не хочет ничего знать о собственной жене? И он нашел выход:

— Скажи ей, что меня нет в Риме, я отправился за границу и неизвестно, когда приеду.

Горничная ответила, что она так и сделает, и Тарчизио вернулся к столу.

Теперь, подумал он, стал уместен тот жест, который ему хотелось сделать незадолго до этого: он протянул руку и пожал лежащую на диванной подушке руку жены. Она ответила ему пожатием.

Ты спала, мама!

_{Перевод С. Бушуевой}

Железная калитка была притворена, и, прежде чем войти, мать указала отцу на объявление, которое гласило, что продажа собак производится только по утрам — с десяти до двенадцати.

— Какая глупость! А как же быть тем, кто встает позднее? Вот как я, например?

Джироламо не стал дожидаться ответа отца и, вырвав у него свою руку, первым вошел во двор. Вот матово-белая бетонированная площадка, вот — как раз напротив калитки — низкое желтоватое здание конторы; налево — клетки, где сидят потерявшиеся собаки, направо — клетки с бродячими псами.

— Мама, — сказал Джироламо с тревогой в голосе, — черный грифон был в клетке номер шестьдесят.

Мать ничего ему не ответила.

— Поди поищи служителя, — обратилась она к отцу. — Это такой блондин. А мы тем временем посмотрим собак.

Отец закурил сигарету и направился в контору. Мать взяла Джироламо за руку, и они пошли к клеткам.

Во дворе царила глубокая тишина — тяжелая и настороженная; легкий звериный запах, стоявший в воздухе, вселял в каждого чувство тревожного ожидания. Но стоило Джироламо с матерью приблизиться к первой клетке, как залаяла одна собака, за ней другая, потом третья и наконец — все сразу. Джироламо заметил, что лай был неодинаков, как неодинаковы были и сами собаки: одни пронзительно визжали, другие выли глубокими низкими голосами. Однако ему показалось, что нестройный хор этих голосов объединяла одна общая нота: в нем ясно слышалась мучительная и совершенно сознательная мольба о помощи. Джироламо подумал, что эта мольба обращена к нему, и ему захотелось поскорее забрать свою собаку и уйти. И он снова повторил, потянув мать за руку:

— Мама, грифон в клетке номер шестьдесят.

— Вот клетка номер шестьдесят, — сказала мать.

Джироламо подошел и заглянул внутрь. Пять дней назад в этой клетке сидел маленький, живой и нервный пес, черный, косматый, с угольными глазками и сверкающими, белоснежными зубами. Как только Джироламо подошел к решетке, пес бросился ему навстречу, просовывая лапу сквозь прутья. Они с матерью решили тогда его взять, но их попросили прийти на следующий день утром, так как продажа собак производилась только в утренние часы. Сейчас эта клетка казалась пустой, и, лишь приглядевшись, Джироламо увидел в глубине ее свернувшегося колечком коричневого щенка. Щенок смотрел на него грустными, потухшими глазами и время от времени вздрагивал, как в ознобе. В голосе Джироламо прозвучало отчаяние:

— Мама, грифона уже нет.

— Значит, его перевели в другую клетку, — уклончиво ответила мать. Или его забрал хозяин. Сейчас мы спросим у служителя.

В этот момент подошел отец:

— Служитель сейчас придет.

— Пойдем пока посмотрим собак.

И не слушая Джироламо, который хотел подождать служителя у клетки, мать и отец пошли по двору, разглядывая собак. Издалека как будто сквозь туман неясного горького предчувствия до Джироламо донеслись слова матери:

— В тот раз здесь была пара породистых собак. Боксер и гончая. Правда, странно, что сюда попадают и такие?

— Что ж такого, — ответил отец, — ведь и породистых можно потерять. Или попросту бросить. Многие были бы не прочь таким же образом избавиться от людей, ставших им в тягость, но им приходится отводить душу на собаках.

Собаки продолжали отчаянно лаять. Джироламо вслушивался, пытаясь уловить в этом хоре голос своего грифона.

— Ты знаешь, — тихо сказал отец матери, — мне кажется, что дворняжки воют жалобнее, чем породистые.

— Почему?

— Они понимают, что у нечистокровных меньше шансов спастись.

Мать пожала плечами.

— Но ведь собаки не знают, что такое порода. Это только люди понимают.

— Ну нет, они все понимают! Ведь они видят, что с ними обращаются хуже, а тот, с кем плохо обращаются, всегда сначала думает, что в этом виноваты другие, и лишь со временем начинает понимать, что во всем виноват только он сам. Разумеется, родиться ублюдком — в этом еще нет никакой вины, но вина появляется в тот момент, когда с тобой начинают обращаться иначе, чем с другими.

— Ну, это твои вечные тонкости!

Они остановились перед клеткой. В ней сидел рыжий с белыми пятнами пес, совсем еще щенок, смешной и некрасивый, с большими лапами, огромной головой и маленьким туловищем. Он тут же бросился на прутья и, стоя на задних лапах, жалобно и выразительно заскулил, пытаясь лизнуть руку Джироламо и одновременно сунуть ему в ладонь свою лапу. Мать прочитала вслух табличку на его клетке:

— Помесь. Пойман на улице Сетте Кьезе. — Потом, повернувшись к отцу, сказала: — Вот один из этих бедняжек. Но какой уродец! А где эта улица Сетте Кьезе?

— Недалеко от улицы Христофора Колумба.

Щенок выл и лаял и все пытался сунуть лапу в ладонь Джироламо, как будто хотел заключить с ним дружеский союз. В конце концов Джироламо пожал ему лапу, и пес, казалось, немного успокоился. Мать спросила:

— Говорят, дворняжки умнее породистых, это правда?

— Не думаю, но этот слух, конечно, распустили породистые собаки, — шутя заметил отец.

— Почему?

— Чтобы обесценить ум по сравнению с другими качествами, такими, как красота, чутье, смелость.

Они остановились перед клеткой, в которой еле умещалась огромная старая худая овчарка с редкой пожелтевшей шерстью и злыми красными глазами. Стоило Джироламо приблизиться к клетке, как собака, ворча и скаля острые белые зубы, бросилась вперед. Этот внезапный взрыв ярости сделал ее как будто моложе и красивее. Джироламо в испуге отскочил назад. Но в то же время, сравнивая это упрямое рычанье с осмысленным жалобным воем маленькой дворняги с улицы Сетте Кьезе, он почувствовал, что овчарку ему жаль больше: ведь она даже не понимала, что с ней случилось!