Я уже подходил к клубу, когда Колька догнал меня.

— Хочешь огурца? У Роженцевых — во́ огурцы! — Сам он чавкал, как поросёнок, лодочки семян заехали ему даже на щёки, держа курс к ушам.

— Сейчас Кожиха сказала бы: не-вос-пи-тан-ность.

— А я бы ей фигу показал.

— Ну и дурак… — рассмеялся я, но тут же поперхнулся. — Кольк, а ведь они похоронную получили, мне мама сказала.

— Но… — Колька замер с полузасунутым в рот огурцом, вытянул его обратно, вытер о пыльные штаны и сунул за пазуху.

Народ уже толпился у широкого клубного крыльца. Кино или представления у нас бывали редко, поэтому сегодня даже с полей приехали пораньше. Клуб наш, бывшая церковь, был тёплым и просторным, окна — высокие, с мощными железными решетками. То, что называлось сценой, сбили из горбылей, уложенных кверху срезом и опиравшихся на чурбаки. Справа и слева висели занавески, за которыми прятались артисты.

Возле меня появилась мама и шепнула:

— Живо на сцену. Начинаем.

На сцене стоял стол, покрытый красной скатертью, спускавшейся до пола. Вот под этот стол должен был я пробраться и под ним играть свою роль. Две десятилинейные лампы, висевшие по бокам сцены, светили тускло, и я юркнул под стол незамеченным. Тут было совсем темно. Да-а, играть-то хорошо, а смотреть лучше.

Я сидел со школьным колокольчиком в руках и ждал, когда мама мне шепнёт: «Звони».

Вдруг скатерть покраснела, точно её раскалили. Рядом с моей щекой возник слабый луч света. Дырка. Я прильнул к ней обрадованно и увидел и сцену, и передние нечёткие ряды сидящих в зале.

Кто-то невидимый объявил, что сейчас будет показана «одноактная пьеса», название я не разобрал. Действие началось. На сцену вышел высокий фашистский генерал с разбухшим животом, с одним стёклышком у глаза вместо нормальных очков. Генерал заговорил маминым голосом. Ого-го-го! Забавно она преобразилась!

Дырка в скатерти была небольшой, и голову приходилось всё время переваливать с боку на бок, потому что генерал расхаживал из угла в угол. Когда он отходил, я видел его всего, а когда подходил — только штаны с ушами, галифе.

Привели русского пленного. Он притворился дураком и бессмысленной болтовнёй долго морочил генерала. Я так засмотрелся, что прослушал мамин шёпот: «Звони». Лишь когда генерал шлёпнул по столу кулаком и почти крикнул: «Звони!» — я затряс колокольчиком. Но сколько надо было звонить, мама не говорила, поэтому я болтал и болтал колокольчик. Только когда ко мне под стол вдруг просунулся генеральский сапог и ткнул меня в колено, я зажал язык звонка в кулаке.

А пленный всё чудил.

— Выворачивай карманы! — рычал фашист.

— Боюсь, — сложив руки лодочкой и приседая, говорил русский.

— Выворачивай!

Пленный бросился к фашисту и хотел вывернуть у него карман.

— Дурак! — Большепузый брезгливо сморщился.

Но этот дурак ловко завладел его пистолетом, пристрелил генеральского адъютанта и арестовал самого генерала. Тут подоспели наши, красные.

Русский оказался разведчиком. Играл его Анатолий. Зал хохотал и хлопал в ладоши.

Я задумался, как выбраться из-под стола. Лампы горели ярко, и было бы смешно, если бы я на четвереньках выполз на сцену.

— Бабы!.. Товарищи! — раздалось вдруг за скатертью. Я прильнул к дырке. У края настила стояла тётка Дарья, ко мне спиной. На ней были сапоги, юбка и кофта — всё то, в чём она обходит поля. Платок с головы спустился на плечи, открыв узел волос. — Мы хотели завтра провести собрание. Но поскольку тут массовое мероприятие, то зараз поговорим о деле. А тут ещё произошла одна неожиданность, но о ней после… Как видно, у нас больше баб… — И тётка Дарья начала говорить о положении в колхозе, об уборке хлебов. Оказывается, всего у нас два комбайна: один на Дальнем таборе, а другой на Первой гари, фёдоровский; на остальных участках жнут серпами. — А сегодня случилось вот что. — И опять прозвучала печальная история Хромушки. В зале задвигались и зашептались.

Кто-то спросил:

— Поймали его ай нет?

— Нет, не поймали.

В зале ещё более зашумели. Тётка Дарья подняла руку.

— Неизвестно, кто это был. Но этим делом уже занялись, и скоро всё выяснится. Лиходей не уйдёт далеко. А теперь я хочу сказать нашим детишкам спасибо, спасибо от имени правления колхоза и от всех вас… Сегодня вместе с учительницей вышли в поле тридцать человек собирать колоски… А наших пастухов я порадую: пасечник Степаныч велел передать им вот эти патроны, пять штук… Идите-ка сюда.

Сердце у меня взбудораженно запрыгало, и что-то защекотало в носу.

А к сцене уже кто-то подталкивал смущённого Кольку. Тётка Дарья затянула его на помост.

— А где же твои друзья?

— Шурка домовничает, а Мишка стращался в пьесе играть, а сам ни гугу.

Я не мог больше сидеть под столом, откинул скатерть и на четвереньках выполз на занозистые горбыли. В зале засмеялись и опять захлопали в ладоши. Я почувствовал, что покраснел, как та скатерть. Тётка Дарья присела перед нами, обхватила нас своими крепкими мужицкими руками и расцеловала.

— Миленькие мои. Вот вам снаряды. Бейте прямо в лоб, если кто будет зариться на колхозное добро.

Колька взял два патрона, я — три. На гильзах пятнышками сидела ржавчина, капсюли малиново блестели, внутри глухо и тяжело болталась дробь. Патроны настоящие! Вот Шурка обрадуется…

Мы спрыгнули на пол и отошли в сторону.

В лампах не хватало керосина, их долили водой. Огоньки потрескивали, приплясывая на фитилях, коптили, выбрасывая к потолку хлопья сажи и рисуя на стёклах чёрные языки.

А люди говорили и говорили.

С уборки перекидывались на фронт, с фронта — на сдачу молока, со сдачи молока — снова на уборку и опять возвращались к фронту. Кто-то сказал про похоронную, полученную Кожихой.

Тётенька, сидевшая за моей спиной, шепнула соседке:

— Как бы чего с бабой не случилось, она ведь и так никудышная, а тут вот ещё. Уж хоть бы судьба злая обходила таких людей.

Собрание закончилось поздно.

Глава седьмая

Мы с радостью выскочили из душного клуба на улицу и врезались в такую кромешную темноту, что схватили друг друга за руки, чтоб не разойтись.

— Бабоньки, темнотища-то, как на том свете, — ужасался кто-то.

Какой-то парень храбро гоготал:

— Ого-ого… Девки, прижимайся шибче, дьяволы растащат.

Девки повизгивали и отшучивались.

Мы открывали и закрывали глаза — безразлично. И, лишь приглядевшись пристальней, различали угловатые контуры ближних домов.

Но тут посветлело; туча проползла, однако за ней следом потянулись грязные обрывки, то заслоняя, то освобождая луну. Волны света и тени начали перекатываться через деревню.

Мы пошли. Сбоку сквозь ночную серость проступала немая кладбищенская роща.

Колька остановился и глянул в ту сторону.

— Мишк, а ведь если прямиком чесануть, то у Шурки секунд в секунд будем. — Он выжидательно помолчал. — Тётка Матрёна живей нас придёт и всё ему расскажет. Тогда весь интерес пропал.

Я колебался, я просто боялся. Сейчас, может, самый разгар гулянья у скелетов, мы как раз и подкатим. Я высказал свои опасенья, но Колька не унялся.

— Эх ты, шкелеты! Да если бы нечистая сила была, то за церковь давно бы черти всех задрали. — Колька вздохнул. — А вообще-то сейчас как раз полночь… Ну, как? Смотри, уж люди-то разошлись… Ладно, пошли. Нечего трусить.

Мы двинулись. Мне казалось, что при каждом шаге под ногой что-то предостерегающе хрустит и шевелится, что вдали уже маячат белые костлявые уроды и слышится звон выеденных консервных банок.

Роща неумолимо надвигалась. Колючие мурашки бегали по моей спине.

Когда поравнялись с первыми могилами, Колька шепнул: «Бегом!» — и рванулся. Я — за ним. Но тут нахлынула волна темноты, и не успел я сделать трёх прыжков, как раздался Колькин вскрик, и он растянулся, а я уже летел через него, разбросив руки. Что-то вроде жеребячьего ржания вырвалось у меня из горла, но сразу осеклось, потому что я упал лицом вниз.