– Конечно! – схватился за голову Колупаев. – Я больше никогда в жизни не подниму с земли ни одного секретного письма! Даже если оно будет завернуто в три рубля! Даже в десять рублей! Ты меня понял, Лева?
– Нет, – твердо сказал я. – Нет, Колупаев, ты не прав. Игра еще не окончена. Давай напишем им письмо. Причем такое, чтобы они не могли не ответить. И начинаем следить! Следим день и ночь! Я слежу из окна своей квартиры. Ты тоже. Ночь я, ночь ты. Мы их должны выследить! Другого нам просто не дано!
– А дальше? – тревожно спросил Колупаев. – Выследим и в морду?
Я с тревогой посмотрел на него. Глаза его блестели лихорадочным огнем. Нехороший, скажу я вам, признак. Но отступать было уже некуда.
Письмо писал Колупаев под мою диктовку.
«ОТЦЫ-ОСНОВАТЕЛИ – СЕКРЕТНОЙ ПОЧТЕ.
Девочки!!!
Если бы вы были мальчиками, мы бы, конечно, давно на вас обиделись. Но у нас есть еще кое-какая причина на вас не обижаться. Раскроем вам нашу тайну. Один из нас давно уже любит одну из вас! Она ему давно нравится! Просто он не знает, как ей об этом сказать! Если вы – это вы (то есть те, о ком мы думаем), то мы очень хотели бы узнать, взаимна ли эта любовь. Если же она не взаимна, что ж... Такова жизнь! Дайте знать, что вы получили это письмо. А если оно дойдет до адресата, мы раскроем вам вторую тайну – кто из нас влюблен».
– Слушай, – краснея, спросил Колупаев. – А если оно попадет не в те руки?
– Теперь, – сказал я, – они будут думать! Переживать! А потом раскроются! Не могут они не раскрыться! Следи за всеми! Смотри вокруг внимательно!
Ответный ход «Секретной почты» был очень прост.
Когда я вышел в назначенное время – я просто закачался от злости.
Записки, прижатые камешками, виднелись по всему двору!
Их было пять... семь... нет, восемь! Я стал лихорадочно собирать их. Потом мне пришлось показывать Колупаеву их местоположение.
«Идиоты» – возле котельной, где был секрет.
«Психи» – на теннисном столе.
«Болваны» – в беседке.
«Кто вам поверит?» – на бордюре, рядом со стадионом.
«Не смешите нас!» – просто рядом с подъездом, возле лавочки.
«Вы нам надоели» – не помню где.
И еще две, содержания которых я просто не помню.
– Ну и где твой план? – сурово спросил меня Колупаев. – Почему никто не назначает тебе свидания? Почему никто не шлет тебе воздушных поцелуйчиков?
– Спокойно, шеф! – сказал я. – Клиент должен дозреть! Мы решили ответить тем же. Я написал двенадцать записок.
В отличие от наших противников, мы решили не ломать голову над содержанием и сделать его идентичным, то есть одинаковым.
Вот что там было написано довольно крупными буквами:
«СЕКРЕТНАЯ ПОЧТА! АЙ ЛАВ Ю!»
Когда я уже засовывал эти записки в карман (Колупаев отвечал за камешки), в прихожую вдруг вышла мама. Она посмотрела на меня как-то странно и вдруг сказала:
– Ну вы уже всех замучили с этими записками! Не позорься, Лева! Неужели вы не можете догадаться! Все уже знают, кроме вас! Замусорили весь двор вашей любовной перепиской! Каждую субботу нас с отцом будишь ни свет ни заря. Прямо смешно. Два Ромео недоделанных и одна Джульетта сопливая. Отстаньте вы от нее, и она от вас отстанет. Впрочем, как хочешь. Ты уже взрослый и так далее...
– Мама! – заорал я. – Ты знаешь? Кто она? И почему одна? Их же две!
– Да одна, одна! – сказала мама. – Просто хитрая девчонка. Неужели не можешь догадаться? Вот балда! Ну кто может додуматься до таких глупостей? Ну!..
Я сел на калошницу и закрыл голову руками от стыда. Я все равно не мог догадаться!
Затем быстро вышел на улицу. Там уже стоял Колупаев.
– Ну что, написал? – быстро спросил он меня.
Я пожал плечами.
В солнечном свете на нас тихо и мягко планировал бумажный голубь. Мы подняли головы.
На балконе стояла Танька Нудель и делала нам книксен.
На крыле у голубя было только три слова:
«СЕКРЕТНАЯ ПОЧТА РАССЕКРЕЧЕНА».
Я почти что плакал.
Колупаев долго не мог поверить в то, что Танька придумала и осуществила всю эту операцию одна.
И добилась своего! Я признался ей в любви! Сам! Своей рукой! И только благодаря маме не успел рассыпать это признание, как листовки, по всей округе.
Почему Танька Нудель хотела именно этого (и этого ли она хотела) – до сих пор осталось для меня тайной. Как и вообще женская душа. Любая. Но именно женская.
Остальные детали вполне сходились. Танька очень рано, часов в восемь или в полвосьмого, уезжала по выходным в музыкальную школу, за тридевять земель, на «Полежаевскую». В этот мертвый час ей было совершенно несложно оставить на наших обычных маршрутах любое количество записок. Из-за музыкалки она вечно сидела дома и пилила гаммы. Танька терпеть не могла нас, отвратительных людей, которые целыми днями просиживали во дворе, куда ее вообще никогда не выпускали родители.
Впрочем, конец у этой истории был не таким веселым, как ее начало.
Колупаев все-таки выследил Таньку и расстрелял твердыми жеваными катышами-пульками. Из полой трубки, древнего оружия аборигенов Африки и Австралии.
Она бежала, закрыв голову портфелем и скрипкой, и плакала. А потом споткнулась около подъезда и больно упала.
Но эта месть не принесла лично мне никакого удовлетворения.
ПЬЯНЫЙ МАГАЗИН
Стоял этот пьяный магазин напротив Краснопресненского универмага. Там, где теперь «Макдональдс».
Когда-то в магазине этом продавали, я помню, даже живую рыбу. Ну, не совсем живую, конечно, скажем так, свежую. Ее специальным сачком вылавливали из мраморной ванны с мутной водой. И плюхали прямо на железные весы. Продавец с отвращением держал эту рыбу старыми перчатками.
Я этого видеть не мог и отворачивался.
Кроме того, здесь же рубили мясо. Этого я тоже видеть не мог и тоже отворачивался. Помню, что на специальном разделочном месте (типа плахи, на которой рубят головы) всегда валялись красные мясные крошки.
И был воткнут топор невероятной величины.
Но самым лучшим в пьяном магазине считался не мясной, не рыбный, не бакалейный и не молочный, а вино-водочный отдел.
От этого магазин, видимо, и получил в народе свое название.
Честно говоря, мне этот отдел тоже очень нравился. Всю здешнюю продукцию я всегда рассматривал с огромным интересом.
И вот что там продавалось.
Темно-зеленые поллитровые бутылки с минеральной водой – «Ессентуки» и «Боржоми». Простые водочные бутылки
с яркими веселыми этикетками. Скромные и дорогие коньячные бутылки – коричневые, с золотистыми звездочками. Больше всего мне нравились бутылки с красным вином. Темно-зеленые. Особенно «Саперави» – низкие и пузатые емкости. Все вино было разного цвета – розовое, алое, темно-коричневое, кровавое.
Пластиковых бутылок тогда еще не было совсем.
Люди подолгу стояли с авоськами, наполненными пустой стеклянной тарой. Очередь довольно громко позвякивала и тихо переговаривалась. Было душно.
Моя мама терпеть не могла эту вино-водочную очередь.
Она стояла здесь только по крайней необходимости с напряженным выражением лица.
И я ее понимал.
В этой очереди всегда были очень сильные запахи. Иногда – очень сильные выражения, от которых я мучительно краснел.
Тогда мама принималась отчитывать кого-то чуть дрожащим от гнева голосом. А меня отсылала постоять на улице или возле кондитерского отдела.
Происходило это так:
– Ну как вам не стыдно? – говорила мама. – Тут же дети!
Пьяницы, как правило, несколько тушевались, но самые напористые сразу начинали давать отпор:
– А что дети! Что дети! – кричали они, распихивая всех скромно тушующихся локтями. – Что ж теперь, и слова сказать нельзя? Уже и тут слова сказать нельзя? Думаете, ваши