Тут я тоже обиделся, покраснел и сказал:

– А если, например, не появится? Что ж, так и буду всех женщин до самой смерти поздравлять?

Тут мама встала, взяла молочную бутылку и сказала:

– Знаешь что, не мозоль глаза. Иди в свою комнату и там отмечай мужской день вместо женского. Иди, иди...

И вытолкала меня из кухни.

Сначала я чуть не заплакал. Но потом пошел к себе, лег на кровать и стал смотреть в потолок.

Я смотрел в потолок и думал о женщинах.

Мне совершенно не жалко было для них цветов, не жалко подарков. Если надо всех их поздравлять в один день – я тоже был не против.

Одного только я не мог понять – почему все в мире отказываются отмечать мужской день?

Праздник мужчин?

Не военных, не моряков, не спортсменов или грузчиков, а просто мужчин? Почему это так – непочетно быть мужчиной?

Мне стало жалко мужчин, и я стал придумывать для них праздник.

Конечно, все женщины должны в этот день дарить им подарки, но не в подарках суть. В этот день все мужики должны уходить куда-то в лес, или на берег моря, или там в какую-нибудь пустыню, или в сельву и жечь костер.

Без женщин.

Они должны сидеть, жечь костер, петь, может быть, песни. Ловить, может быть, рыбу.

«Если они без женщин будут сидеть, то им будет, наверное, скучно, – подумал я. – А если с женщинами, то это уже не мужской день».

«Нет, – вдруг подумал я, – просто этот день каждый мужчина должен прожить так, как он захочет!»

Кстати, подумал я, завтра же как раз воскресенье.

Это будет мой мужской день. Я проведу его, как захочу.

С утра опять шел противный мокрый снег.

Во дворе никого не было. Но я оделся и пошел на улицу.

Я решил, что в этот день буду долго гулять один. Чтобы никто меня не трогал, не приставал, чтобы я мог идти и думать о том, о чем хочу.

Улицы были почти пусты. Только возле пьяного магазина лежал человек и спал. (Теперь на месте этого магазина стоит «Макдональдс».)

Я зашел в магазин «Культтовары» (чуть-чуть не доходя до шашлычной «Эльбрус»). И немного постоял там, в «Культтоварах». Я всегда хотел немного постоять там, присмотреться.

– Тебе чего, мальчик? – спросил продавец.

Я пожал плечами. Он тоже пожал плечами.

Я смотрел на аккордеон, на гитары, на какие-то странные штуки, о которых я ничего не знал.

В углу стояло коричневое пианино.

– Можно поиграть? – вдруг спросил я.

– Нельзя! – грубо сказал продавец.

Я вышел из магазина и вдруг вспомнил, как мы с мамой часто заходили в этот магазин и смотрели на это пианино (ну, может, не на это, а на такое же).

– Лева, музыке будешь учиться? Если я пианино куплю? Только его ставить у нас негде, но это ладно... – как-то странно спрашивала она меня.

Я всегда отказывался.

Потом из «Культтоваров» я зашел в «Металлоремонт». Там визжал точильный круг, и человек в синем халате точил ножи. Другой крутил тиски, зажимая в них болванку для ключа.

– Тебе чего? Ключи? Квитанция есть? – спросил меня человек в синем халате.

– Нет, – сказал я. – Я насчет коньков.

– Приноси! Наточим! – сказал человек и отвернулся.

Я ему наврал. Я так и не научился кататься на коньках. Просто мне хотелось погреться и посмотреть на эти ключи. Каждый ключ был от какой-то квартиры. Сотни ключей. И каждый ключ открывал дверь в какую-нибудь чужую жизнь.

Я нащупал свой ключ в кармане и опять вышел на улицу.

Я шел знакомым путем – к центру.

К высотке на площади Восстания.

Я решил, что пойду дальше, в кинотеатр «Пламя». Теперь его нет. Теперь там что-то вроде казино. Люди играют в карты, в рулетку, пьют коньяк, сидят в креслах, слушают музыку. А раньше там было два зала – синий и красный.

И очень маленькие душные кассы.

Еще можно было пойти в зоопарк по старой привычке, смотреть на нахохлившихся обезьян и на грустных старых слонов.

Но в зоопарке плохо тем, что там всегда полно маленьких детей, причем в любую погоду. Сразу начинаешь вспоминать свою прошлую жизнь, а это ни к чему.

Я решил, что куплю билет на любой сеанс и буду смотреть кино один, в полупустом зале.

Зашел по дороге в овощной магазин и выпил стакан томатного сока.

Я взял ложку из банки с какой-то полупрозрачной жидкостью, зачерпнул соли и долго ее размешивал. Потом пил холодный красный сок, жутко соленый и вкусный.

В овощном магазине пахло гнилью и было полно женщин.

Я вышел оттуда и зашел в аптеку, которая и сейчас, по-моему, существует – на углу, перед самым зоопарком. Там было совсем тихо и стояла маленькая очередь.

Я зачем-то тоже встал в очередь и стоял минут десять.

Когда дошел до окошечка, спросил:

– Глюкоза есть?

– Нет, – сказала тетенька в белом халате и подозрительно посмотрела на меня.

– Ладно. Тогда извините, – сказал я. Мне почему-то не хотелось уходить из аптеки, и я стоял, смотрел на лекарства, нюхал их странный тяжелый запах.

Потом я опять всунул голову в окошечко и спросил:

– А этот... гематоген есть?

– Нет гематогена! Замучили уже со своим гематогеном! – закричала тетенька.

Я перешел улицу – от зоопарка к метро, а от метро к серому глухому дому, от которого можно было идти налево за угол к «Баррикадам», кинотеатру мультипликационного фильма. И дальше мимо «Баррикад», по площади, мимо булыжной мостовой и пожарной части – к высотке.

Но я не пошел этим путем. Решил идти через двор. Прошел вдоль серого глухого дома направо, повернул за угол и оказался в тесном и темном нижнем дворе. От нижнего двора к верхнему вела старая развалившаяся каменная лестница.

Надо мной в проходе висела громада высотного здания с рубиновой звездой на шпиле.

Она заслоняла собой все небо. Серое, облачное, сырое небо.

Здесь, в нижнем дворе, стояла женщина в расстегнутом пальто. Она смотрела на мужчину, который заводил машину. Машина никак не хотела заводиться.

– Эй, парень, толкни, а? – крикнул мужчина.

Вместе с женщиной в расстегнутом пальто мы уперлись в зад машины и стали ее слегка толкать.

Женщина была одета нарядно, на руках у нее были кожаные коричневые перчатки. Она ругалась, но не сильно. Себе под нос.

Наконец машина завелась.

– Может, тебя подвезти куда? – спросила женщина.

Я помотал головой.

Двор опустел.

Я медленно поднялся по лестнице в верхний двор.

Громада высотки стала еще больше. Но здесь, совсем рядом, я почему-то всегда переставал ее замечать.

Верхнего двора на самом деле практически уже не было, было узкое место между двумя старыми, обшарпанными домами. Здесь ходили большой толпой голуби и клевали раскисшую пшенную кашу.

Из форточек доносились запахи еды. Играла какая-то музыка.

Я подумал, что не хотел бы здесь жить, но хотел бы приходить сюда каждый день – чтобы смотреть на высотку очень близко. Близко-близко. И еще подумал, что этим людям, которые здесь живут, высотка загораживает небо.

В кассах было темно.

Показывали два фильма – «В бой идут одни старики» и «Есения». «В бой идут одни старики» я много раз смотрел. А «Есению» смотреть не хотел.

Я понял, что мой мужской день быстро заканчивается.

Подумал – а что если пойти по улице Герцена до самой Красной площади? Но потом вспомнил, что возвращаться придется на метро, и расхотел.

Потом решил, что куплю напоследок что-нибудь в пельменной рядом с зоопарком, какой-нибудь марципан, и пойду домой.

В пельменной почти никого не было в этот час.

Сидел одинокий старик в старом пальто и ел пельмени со сметаной, за двадцать семь копеек.

Он утирался платком, и почему-то этот его жест показался мне безумно жалким.

Я подошел к кассе и выбил тринадцать копеек за марципан.

– Так нет же марципанов! – крикнул повар, помешивая длинным черпаком в кипящем котле с пельменями.