Телеграфист запахнул полушубок и вышел. Могутченко посмотрел ему вслед и удрученно покачал головой. «Золотой человек, балтиец. А вот не залечил в свое время ранение и гаснет».

Уже давно в вокзальном помещении появился небольшой, но крепкий ящик, надежно прибитый к стене, с краткой надписью «для жалоб». Ключ от ящика хранился у телеграфиста, являвшегося одновременно секретарем партийной ячейки. Раз в сутки, обычно ночью, когда помещение пустовало, телеграфист открывал ящичек и забирал «жалобы», которые через несколько часов попадали в отдел на Узловую.

Начальник станции Жеребцов вначале косился на этот ящик, ожидая от него всяческих неприятностей, но постепенно успокоился. До недавнего времени ящик обычно пустовал. Только после драмы на шестьсот второй версте «жалобы» в ящик стали попадать в большом количестве. Вот и сегодня телеграфист вынул из него несколько треугольничков или просто сложенных в несколько раз четвертушек бумаги. На каждой разными, но всегда корявыми почерками было написано: «Могутченко», а иногда и добавлено «в собственные руки». В свое время Могутченко думал, не освободить ли телеграфиста от наблюдения за ящиком, поручив это дело Полозову, но решил пока оставить так, как есть. Иван и до сих пор не подозревал, что за жалобы и кем опускаются в этот ящик.

Сидя в аппаратной, Могутченко внимательно читал вначале бумажки, переданные ему из шкафа, а затем только что принесенные телеграфистом. Это были сведения из лесосек из артелей лесорубов, с лесопилки, из артелей лесовозчиков и даже от рабочих с лесосклада, столь бдительно охранявшегося взводом Полозова.

С каждой прочитанной и отложенной в сторону бумажкой лицо начальника отдела все более мрачнело. Тревожной стала обстановка на лесозаготовках. Если в первых донесениях люди сообщали Могутченко, что говорят в народе об убийстве Когутов, то сейчас каждый листок бил тревогу. Весть о том, что путевой обходчик Когут не успокоился во гробе, а ходит то ли в поисках тех, кто его убил, то ли готовя гибель всему окрестному люду, варьировалась в каждом донесении.

Человек, работающий на складе, так прямо и написал! «Известный всем Немко, как говорят, сам видел мертвого обходчика, когда тот ломал запор ставни в своем доме. Следов покойника на снегу не осталось, а шкворень действительно сломан и ставень приоткрыт. Это я видел сам, прямо с рельсов, а ближе не подходил, чтобы не попасть под подозрение. С Немко поговорить не мог. Его наняли во взвод охраны двор от снега очищать и никуда на сторону не пущают. А снегопады почти каждый день, и чистить Немко придется почитай до весны и поговорить с ним возможности не предвидится. К сему...»

Прочитав это сообщение, Могутченко усмехнулся. «Молодцы хлопцы,— подумал он о командире взвода и его подчиненных.— Основной источник слухов перекрыли».

Однако лишить Немко возможности болтать оказалось уже недостаточным. Сказанная этим полоумным нелепица уже жила самостоятельно, обросла подробностями и, как на крыльях, разлетелась по округе.

Из одной из самых дальних лесосек, где артели лесорубов жили в так называемом «аэроплане», огромном бараке человек на семьсот, построенном Лесохимом на берегу лесного озера, сообщалось, что там видели Когута ночью у проруби, из которой брали воду для хозяйственных нужд.

«Эк, куда уж занесло!— даже удивился Могутченко.— До «аэроплана» отсюда верст тридцать с гаком. И видели покойника сразу трое лесорубов из артели Логунова. Интересно, что это за Логунов Артамон Феоктистович?— размышлял Могутченко, выписывая фамилию из донесения в записную книжку.— Сдается мне, что с теми, кто нацеливался на домик Когутов, он не связан. Самостоятельно работает, прохвост, палочки в колеса советской власти тихой сапой сунуть пытается».

Почти в каждом сообщении говорилось о тревожных слухах, пугающих суеверных лесорубов. «Черти сиволобые,— с горькой усмешкой думал о них Могутченко.— Такую силу в гражданской войне раздолбали — поверили в большевиков. Попробуй какой гад впрямую против советской власти агитировать — в клочья разорвете, а вот на провокацию клюнете, как налим на крючок. Колчака с Врангелем не испугались, а от слухов о вылезшем из гроба покойнике — в штаны напустите и, даже не отмывшись, с лесозаготовок деру дадите».

С десяток фамилий людей, видевших «своими глазами» покойного Когута в лесосеках, перекочевало с отдельных листков на записную книжку Могутченко, пока он просмотрел все донесения. Телеграфные аппараты молчали, телеграфист сидел, уткнувшись в газету.

— Слушай, Сергей,— свернув донесения и спрятав их во внутренний карман полушубка, попросил его Могутченко,— позвони на Узловую. Пусть соединят с Сазоновым. От тебя удобнее говорить.

Телеграфист молча отложил газету и взялся за телефон. Через минуту, добившись «прямой», он протянул трубку начальнику отдела.

— Сазонов слушает,— пророкотало в трубке.

— Вот что, Сазонов,— заговорил Могутченко.— Организуй срочную проверку снабжения лесорубов промтоварами. Все ли, что выделили, доходит до лесосек. Понял?

— Ясно,— басовито ответила трубка.

— Предупреди там всех хозяйственников и кооператоров, что если хоть что-нибудь они на так называемые спецнужды оставили, головы снимать будем. Без всяких скидок на прошлые заслуги. Надо добиться, чтобы немедленно в лесосеки были отправлены все промтовары. Все без исключения. Ясно?

— Понятно,— пробасила трубка.— А когда сам вернешься?

— К ночи буду. У тебя есть что ко мне?

— Нет. У меня порядок.

— Ну, бувай!— попрощался Могутченко и повесил трубку.

— Значит, решил по контрреволюции мануфактурой вдарить?— спросил телеграфист.

— А как же,— согласился Могутченко.— Если кто со страху перед мертвяком и решит дернуть с лесозаготовок, так его дома собственная жена с кишками съест. В гроб загонит, если узнает, что муж удрал, а мы пятнадцать процентов выработки отоварили ситцем. Денька три-четыре в лесосеках с мануфактурой проканителятся. А нам всего этих трех-четырех дней и не хватает, чтобы контру под ноготь взять. Ну, спасибо за ласку. Бувай, браток.

Было уже около полудня, когда Могутченко, выйдя из вокзального помещения, направился вдоль путей к казарме взвода охраны. Зимний день короток, моряк торопился, чтобы часам к шести управиться со всеми делами и уехать на Узловую. Вдруг Могутченко услышал, что его кто-то окликает.

— А! Алеша!..— приветливо отозвался он.— Ты, что это, в стрелочники ушел? Изменил пилораме?

— Да нет, товарищ Могутченко, что вы,— смутился парень.— Я с завода никуда.

Небольшую, всего на две рамы и один шпалорезный станок, лесопилку Алешка именовал только заводом.

— А здесь чего отсиживаешься?

— Дядьку подменил. Он прихворнул малость. А сменщик что-то задерживается. Да вы заходите в будку.

— Тороплюсь, Алеша,— отозвался было Могутченко, но, увидев на лице комсомольца тревогу, спросил:— Важное что-нибудь?

— Нехорошее дело получается, товарищ Могутченко,— понизив голос, ответил Алешка.

— Что ж, зайдем, потолкуем,— согласился начальник отдела и, согнувшись чуть ли не вдвое, с трудом протиснулся в узкую и низенькую дверь будки стрелочника.

— Ну, что у тебя стряслось?— спросил он, расстегивая полушубок и садясь поближе к раскаленной «буржуйке».

— Данило Романович вчера обходил свой участок,— торжественно сообщил Алешка.

Внешне Могутченко никак не реагировал на это сообщение. Довольно покряхтывая, он протянул руки к печурке и, казалось, ощущение тепла было единственным, что сейчас его занимало. А в душе заскребли кошки. Неужели даже этот молодой, проучившийся в школе больше чем он сам, паренек, поверил вздорному слуху. Значит, не только неграмотные лесорубы и возчики, но и кадровые рабочие, а может быть, и железнодорожники поверят в эту чепуху, побоятся работать в местах, где покойники даже в гробах не знают покоя. С минуту Могутченко молчал, как бы наслаждаясь теплом, а затем спросил рассеянным тоном:

— А ты, часом не того... не во сне это увидел? А может, заболел.