Мало-помалу чистый воздух освежил его; он успокоился и уже хладнокровнее взглянул на свое положение и на средства выйти из него. Как известно, он совсем не подозревал в убийстве Барричини, но он обвинял их в подделке письма бандита Агостини и думал, что это было причиной смерти его отца. Он сознавал, что невозможно преследовать их за подлог. Когда предрассудки или инстинкты родной страны овладевали им и напоминали ему о легкой мести из-за угла, он с ужасом отгонял от себя эту мысль и вспоминал о своих полковых товарищах, о парижских знакомствах и особенно о мисс Невиль.
Потом он думал об упреках сестры и, то, что осталось в его природе корсиканского, оправдывало эти упреки и делало их больнее. У него оставалась одна надежда в этой борьбе между совестью и предрассудками: начать под каким-нибудь предлогом ссору с одним из сыновей адвоката и драться с ним на дуэли. Убить его пулей или ударом кинжала — это примиряло корсиканские и французские понятия Орсо. Найдя средство и думая о его выполнении, он уже чувствовал себя избавленным от тяжелой обузы, а от других, более светлых мыслей успокаивалось его лихорадочное волнение. Цицерон, будучи в отчаянии от смерти своей дочери Туллии, забыл свое горе, перебирая в уме все прекрасные слова, какие он мог сказать по этому поводу. Шенди[53], потеряв сына, тоже нашел утешение в красноречии. Орсо охладил свою кровь, подумав о том, как он изобразит мисс Невиль свое душевное состояние и какое глубокое участие примет в нем эта прекрасная девушка.
Он уже приближался к деревне, от которой незаметно отошел очень далеко, как вдруг услышал на дорожке, на опушке маки, голос девочки, певшей что-то и, без сомнения, думавшей, что она одна. Это был медленный, монотонный похоронный напев.
«Моему сыну, моему сыну в далекой стране сберегите мой крест и окровавленную рубашку…» — пела девочка.
— Что ты поешь, девочка? — гневно спросил внезапно появившийся перед ней Орсо.
— Это вы, Орс Антон? — вскрикнула немного испуганная девочка. — Это песня синьоры Коломбы…
— Я запрещаю тебе петь ее, — грозно сказал Орсо.
Девочка, поворачивая голову то вправо, то влево, казалось, искала, куда бы ей скрыться; она, без сомнения, убежала бы, если бы не забота о довольно большом свертке, лежавшем у ее ног.
Орсо устыдился своей свирепости.
— Что ты несешь, малютка? — спросил он, стараясь говорить как можно ласковее.
И так как Килина колебалась, ответить или нет, то он развернул тряпку и увидел хлеб и другую провизию.
— Кому несешь хлеб, милая? — спросил он.
— Вы сами знаете: моему дяде.
— Да ведь твой дядя бандит!
— Он ваш слуга, Орс Антон.
— Если жандармы встретят тебя, они спросят, куда ты идешь.
— Я скажу им, — не колеблясь ответила девочка, — что несу поесть луккским дровосекам в маки.
— А если ты встретишь какого-нибудь голодного охотника, который захочет пообедать на твой счет и отберет у тебя провизию?
— Никто не посмеет. Я скажу, что это моему дяде.
— Это верно, он не такой человек, чтобы позволить отнять у себя обед… Он тебя очень любит?
— О да, Орс Антон! С тех пор как мой папа умер, он заботится о нашей семье: о маме, обо мне и о маленькой сестренке. Перед маминой болезнью он говорил богатым, чтобы они давали ей работу. Мэр каждый год дарит мне платья, а священник учит меня читать и закону божию, с тех пор как дядя попросил их об этом. Но особенно добра к нам ваша сестра.
В это время на дорожке показалась собака. Девочка поднесла ко рту два пальца и резко свистнула: собака сейчас же подбежала к ней и приласкалась; потом она быстро исчезла в маки. Вскоре два плохо одетых, но хорошо вооруженных человека выросли за деревом в нескольких шагах от Орсо. Можно было подумать, что они приблизились ползком, как ящерицы, в чаще ладанников и миртов.
— А! Орс Антон! Добро пожаловать! — сказал старший. — Как, вы не узнаете меня?
— Нет, — сказал Орсо, всматриваясь в него.
— Потеха просто, как борода и островерхая шапка меняют человека! Ну, поручик, посмотрите-ка хорошенько. Или вы забыли старых ватерлооских товарищей? Разве вы не помните Брандо Савелли? Не один патрон скусил он около вас в этот несчастный день.
— Как! Это ты? — сказал Орсо. — Ты ведь дезертировал в тысяча восемьсот шестнадцатом году?
— Так точно, поручик. Надоедает, знаете, служба; ну и счет один мне нужно было свести в этой стране. А, Кили! Ты молодец, девчонка. Давай скорее; мы есть хотим. Вы, поручик, понятия не имеете, какой бывает аппетит в маки. Кто нам это прислал, синьора Коломба или мэр?
— Нет, дядя, это мельничиха дала мне для вас вот это, а для мамы одеяло.
— Чего ей от меня нужно?
— Она говорит, что луккские дровосеки, которых она наняла расчищать участок, просят с нее тридцать пять су на ее каштанах, потому что в Пьетранере лихорадка.
— Лентяи! Я проверю… Не церемоньтесь, поручик; не хотите ли пообедать с нами? Мы обедывали вместе и похуже во времена нашего бедного земляка, которому дали отставку.
— Спасибо. Мне тоже дали отставку.
— Да, я слышал об этом; но бьюсь об заклад, что вы не очень этим огорчены… Ну, патер, — сказал бандит товарищу, — за стол. Синьор Орсо, позвольте представить вам патера; то есть я не знаю наверно, патер ли он, но он ученый, как патер:
— Бедный студент-богослов, которому помешали следовать своему призванию, — сказал другой бандит. — Как знать, Брандолаччо? Я мог бы быть папой…
— Какая же причина лишила церковь ваших познаний? — спросил Орсо.
— Пустяки. Счет, который нужно было свести, как говорит мой друг Брандолаччо: одна моя сестра наделала глупостей, покуда я зубрил в Пизанском университете. Мне нужно было возвратиться на родину, чтобы выдать ее замуж, но жених поспешил умереть за три дня до моего приезда. Я обратился тогда, как вы бы и сами сделали на моем месте, к брату умершего. Мне говорят, что он женат. Что делать?
— В самом деле, затруднительное положение. Как же вы поступили?
— В таких случаях нужно прибегать к ружейному кремню[54].
— То есть вы…
— Я влепил ему пулю в лоб, — холодно сказал бандит.
Орсо содрогнулся. Однако любопытство, а также, может быть, желание оттянуть время возвращения домой заставили его остаться на месте и продолжать разговор с этими двумя людьми, у каждого из которых было по крайней мере по убийству на совести.
Пока товарищ говорил, Брандолаччо положил перед ним кусок хлеба и мяса; потом он взял сам; потом оделил своего пса Бруско, которого он отрекомендовал как существо, одаренное удивительным инстинктом узнавать стрелков, как бы они ни переоделись. Наконец он отрезал ломтик хлеба и кусочек сырой ветчины и дал племяннице.
— Хороша жизнь бандита! — воскликнул студент-богослов, съев несколько кусков. — Вы, милостивый государь, может быть, когда-нибудь изведаете ее, и тогда вы увидите, как отрадно не знать над собой иной власти, кроме своей прихоти. — Тут бандит, говоривший до сих пор по-итальянски, продолжал по-французски: — Корсика для молодого человека страна не очень веселая, но для бандита — совсем другое дело! Женщины от нас с ума сходят. У меня, например, три любовницы в трех разных кантонах. Я везде у себя дома. И одна из них — жена жандарма.
— Вы хорошо знаете языки, милостивый государь, — серьезно сказал Орсо.
— Если я заговорил по-французски, то это, видите ли, потому, что maxima debetur pueris reverentia[55]{Латинская фраза — измененная цитата из Сатиры XIV Ювенала.}. Мы с Брандолаччо хотим, чтобы девочка вела себя хорошо и шла прямой дорогой.
— Когда ей будет пятнадцать лет, я выдам ее замуж, — сказал дядя Килины. — У меня есть уже в виду и жених.
— Ты сам будешь сватать? — спросил Орсо.
— Конечно. Вы думаете, что если я скажу какому-нибудь здешнему богачу: мне, Брандо Савелли, было бы приятно видеть Микелину Савелли за вашим сыном, — вы думаете, что он заставит тащить себя за уши?