В 181 году на участке некоего Теренция был случайно обнаружен древний склеп (9). Согласно надписи, он якобы принадлежал самому Нуме Помпилию. В гробнице нашли манускрипты на латинском и греческом языках. Теренций решил, что это документы чрезвычайной важности, хотя выглядели они подозрительно новыми. Греческий язык не смутил владельца, так как тогда уже многие считали, что Нума был учеником Пифагора.

Находка получила хождение и в конце концов попала в руки претора Цетилия, сторонника Катона. Он прочел свитки и пришел к выводу, что автор их, кто бы он ни был, ставил своей целью "ниспровержение существующей религии", а поэтому "Книги Нумы" следует истребить (10). Их передали трибунам, а трибуны- сенату. Выслушав Цетилия, а также ознакомившись с текстами, сенаторы постановили: рукописи, как "не подлежащие ни чтению, ни сохранению", публично сжечь, а владельцу их возместить убытки. Теренций отказался от денег, и свитки были преданы огню.

Чтобы пресечь слухи, было объявлено, что в "Книгах Нумы" нет ничего достойного внимания и записаны лишь "незначительные основы священнодействий".

Таким образом, содержание рукописей осталось тайной и для большинства римлян, и для последующих поколений. Впоследствии не раз выдвигали гипотезу, что в свитках псевдо-Нумы содержался проект преобразования римской религии. Доказать правоту этого мнения трудно(11). Во всяком случае, мысль сфабриковать подложные писания скорее всего могла исходить от греков или эллинофилов.

Сожжение находки Теренция и гонения на вакхантов явились кульминацией политики Катона. Однако на этом борьба с греческим влиянием не кончилась.

В Риме с некоторых пор стали живо интересоваться философией, особенно в кругах, близких к Сципионам. Катона это беспокоило: ведь родиной "любомудрия" была Греция. Дважды, в 173 и 161 годах, консерваторам удавалось настоять на высылке из Рима афинских риторов и философов-эпикурейцев (12). Но философия продолжала стучаться в ворота "Вечного Города".

В 155 году в столицу приехал глава Академии Карнеад (213- 129), но уже не как свободный учитель, а в качестве посла; поэтому просто выставить его было невозможно.

В те годы академики стали уже скорее учениками Пиррона, нежели правоверными адептами Платона. Они считали, что разум не способен дать ни одного надежного доказательства, что все мнения людей построены на вероятностных гипотезах. В частности, рациональным путем нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть веры в богов (13).

Карнеад взялся прочесть римской молодежи цикл лекций. Он развил перед слушателями системы Платона и Аристотеля, а на следующий день подверг их критике. Он говорил в защиту справедливости, а затем с таким же жаром стал выступать против нее. Римские юноши вряд ли могли проникнуть во все изгибы мысли афинянина, но им импонировало его интеллектуальное разрушительство. Один слушатель, хотя и признался, что не понял, каковы на самом деле взгляды философа, тщательно записывал его выступления.

Катон встретился с послом, выслушал его и вынес из этой беседы самое неблагоприятное впечатление. Он и раньше видел в философии школу беспринципности и называл Сократа "пустомелей, который пытался заморочить головы гражданам и захватить власть" (14). Теперь старик был уверен, что готовится новое посягательство на Рим. Люди, для которых нет ничего незыблемого,- плохие советчики подрастающему поколению.

Явившись в сенат, Катон посоветовал немедля решить афинские дела, чтобы Карнеад со своей свитой быстрее вернулся домой и там "вел бы ученые беседы с детьми эллинов, а римская молодежь по-прежнему внимала бы законам и властям" (15).

Итак, противники эллинизации выиграли еще один бой. Но на самом деле их борьба была безнадежна. Это видно хотя бы из того, что сам Катон не склоне дней вынужден был засесть за Демосфена и читать греческие книги. Можно было изгнать из Рима двух-трех философов, но совсем преградить греческой мысли дорогу к нему было невозможно. Раз начавшись, процесс эллинизации стал необратимым.

Следует сказать, что не только римляне увлекались Элладой; со своей стороны и многие греки восхищались Римом. Историк Полибий, который прибыл туда в 166 году, пришел в восторг от латинского государственного строя. Он заявил, что Рим сумел соединить элементы монархии, демократии и аристократического правления "равномерно и правильно" (16). Этот синтез, по мнению Полибия, и дал республике такую удивительную устойчивость и силу. Покорение Греции и других стран Римом есть проявление верховного мирового закона. "Судьба,-говорил Полибий,никогда не совершала ничего подобного и не давала такого свидетельства своей мощи" (17). Панегирики писателя смягчили даже непреклонного Катона и примирили его с греками.

Полибий готов был забыть все несправедливости Рима по отношению к его родине. Сам попав в Италию заложником, историк был свидетелем того, как римляне в 146 году окончательно присоединили Элладу. Но это не поколебало Полибия. Он признавал за Римом правоту, подобно тому как в XIX веке Гегель счел судьбоносной победу Наполеона над Германией. Полибий лишь добивался от римлян более гуманного отношения к побежденным.

Между тем, отмечая положительные стороны латинской конституции, историк мало обращал внимания на недуги, которые уже стали расшатывать империю.

В том же году, что и Греция, пал Карфаген-столицу пунов стерли с лица земли. Но быть владыкой мира оказалось нелегкой задачей. Риму нужно было держать в повиновении целые страны и народы, а это влекло за собой усиление власти военачальников и администраторов. В их руках сосредоточились огромные поместья - латифундии.

Вытесненные со своих полей крестьяне шли в Рим, где они превращались в праздный пролетариат. С каждым днем увеличивалось число рабов. В иных местах их становилось едва ли не больше, чем граждан. В 40-х и 30-х годах вспыхнули восстания невольников в Сицилии и других областях. Их жестоко подавили, однако куда опаснее становилась революция, назревавшая изнутри.

Внук Сципиона Африканского Тиберий Гракх одним из первых осознал всю бедственность положения Города, наполненного безработными. "Даже у лесных зверей,-говорил он,-имеются логовища; граждане же, сражавшиеся за честь государства, не знают, где приклонить голову. У них не осталось ничего, кроме воздуха и света" (18).

Обнищавший пролетариат стал немезидой империи. Чтобы предотвратить мятежи, сенат и военные должны были постоянно снабжать даровым продовольствием обитателей трущоб. В Риме создалась накаленная атмосфера, которой там прежде никогда не знали. Гордые победами отечества, пролетарии и разорившийся плебс считали себя вправе требовать от властей "хлеба и зрелищ". Уступки, в свою очередь, лишь поощряли беззаботность и самоуверенность толпы. На площадях часто звучала песня: Долой заботы и тревоги!

Республика должна нас содержать! Цирковые представления и бои гладиаторов превратились в кровавую страсть римлян. Правительство рассчитывало отводить в это русло агрессивность масс, давая в амфитеатре выход народным страстям.

Но, разумеется, далеко не всегда можно было утихомирить безработных. Народные собрания нередко выливались в драки и поножовщину. Кроме плебса и рабов, постоянным источником тревоги были италийцы и жители провинций, которые настойчиво добивались римского гражданства.

Тиберий Гракх и его брат, пытаясь разрешить все эти проблемы, впервые в Риме создали политическую партию. На митингах они обращались прямо к народу, обещая вернуть пролетариям их землю, а "союзникам"-даровать права граждан. Но замыслы Гракхов натолкнулись на отпор алчной олигархии. Плебс не сумел поддержать своих заступников, и трибуны были убиты главарями аристократов.

Римлян по-прежнему продолжали кормить обещаниями и подачками. Кризис затягивался. Надвигались годы переворотов, гражданских войн и диктатуры. За власть над народами Риму, как и каждой империи, приходилось платить дорогой ценой...