Подобно Царству Божию евангельской притчи, мудрость сравнивается с самой большой драгоценностью, перед которой все тленные сокровища - ничто.

Счастлив человек, нашедший мудрость, и человек, обретший разумение,

Ибо польза ее больше серебра и больше золота ее ценность.

Она дороже жемчуга, и ничто из желанного тебе с ней не сравнится.

Притч 3, 13-15

Восточная и античная философия предназначалась обычно для избранных. Автору же Притч всякий эсотеризм чужд. Мудрость не скрыта за семью печатями. Она громко взывает к людям на улицах и площадях (1,20). Поэт изображает ее в виде проповедницы, которая обращается ко всем, желающим ее слушать.

У греков мудрость подчас сама по себе считалась добродетелью. В Книге Притч, наоборот, именно добродетель почитается истинной мудростью, ибо мудр не тот, кто имеет много знаний о мире (что это в сравнении с самим миром?), а тот, чья жизнь согласуется с велениями Божиими. Нарушение Его воли есть безумие или род самоубийства.

Особенно озабочен наставник судьбой тех, кто впервые вступает в самостоятельную жизнь. Он предостерегает своих слушателей от заразы греха, с отвращением говорит о распутстве, алчности, насилии, не жалея красок рисует поведение глупцов, ослепленных пороками:

Обдумай стезю твою для ноги твоей, и все пути твои да будут тверды.

Не уклоняйся ни вправо, ни влево; удали ногу твою от зла.

Притч 4,26-27

Призывая к миролюбию, состраданию и чистоте, автор Притч далек от законнического формализма. Предвосхищая Евангелие, он указывает на сердце как источник злых и добрых поступков:

Больше всего хранимого храни сердце свое.

Притч 4, 23

При этом мудрец вовсе не склонен считать добро "естественным" и легким. Он слишком хорошо знает предрасположенность человеческой натуры ко злу. Не ссылаясь на Книгу Бытия, он говорит о греховности людей как о чем-то само собой разумеющемся. Горькие слова упрека вкладывает он в уста мудрости:

Звала я - вы не послушались,

простирала руку свою, но не было внимающего,

и обличении моих не приняли.

Притч 1, 24-25

Одним словом, людям отнюдь не свойственно повиноваться голосу совести и разума.

Этот библейский реализм не позволяет хакаму искать источник нравственности в самом человеке: ведь воля ко злу присуща ему так же, как и к добру, если не больше. Поэтому опорная точка для этики должна находиться выше, в сверхприродном мире. Выбирая между добром и злом, которые человек обнаруживает в себе, он должен следовать добру как закону, установленному Творцом. Подлинная мудрость, таким образом, неотделима от веры, от стремления выполнягь заповеди.

Эта мысль выражена в афоризме, который не раз повторяется у хакамов:

Страх Господень начало мудрости, и познание Святого разум.

Притч 9, 10

Но что такое "страх Господень" - боязнь наказания за грех?

Неверно было бы совсем исключить такое понимание. Однако слова о "страхе Господнем" - не запугивание, а лишь констатация нравственного миропорядка, своего рода предупреждение об опасности, таящейся в грехе. Это нечто близкое к индийскому понятию о Карме и греческому - о Дике.

Здесь важно подчеркнуть, что библейский мудрец видит в "страхе" только начало мудрости (во временном смысле слова), ибо боязнь возмездия соответствует лишь примитивной, начальной ступени духовной жизни.

Но этого мало. Вторая половина приведенной строфы показывает, что "страх Господень" имеет и более глубокий аспект (Строфы в библейской поэзии обычно содержат одну и ту же мысль в двух вариантах). Его синоним "познание Святого", т.е. Богопознание, а это слово в Ветхом Завете, как известно, означает любовь, веру и близость к Богу. Следовательно, "страх Господень" есть вовсе не ужас перед карающей десницей, а скорее боязнь потерять Бога, отдалиться от Него. Недаром мудрость сравнивается в Притчах с Древом Жизни, которого лишился человек, нарушивший Завет (3,18).

На языке Библии "боящийся Бога" это человек, проникнутый благоговением. "Богобоязненность" рождается из того священного трепета, который возникает в сердце перед лицом Сущего. Без этого чувства не может быть подлинной религиозности(10). Оно в свою очередь отодвигает боязнь кары на задний план и почти угашает ее. "Совершенная любовь,- по слову апостола, - изгоняет страх".

Следует подчеркнуть, что для простого страха в Притчах употребляется другое слово, нежели для "страха Господня" (пахад, а не ира). Мудрость говорит отвернувшимся от нее людям:

Когда, как буря, придет на вас страх (пахад)

и беда, как ураган, понесется на вас, когда постигнет вас несчастье и боль,

Тогда будут звать меня и не услышу я, будут искать меня и не найдут.

За то, что возненавидели познание и не приняли страха (ира) Господня.

Притч 1,27-29

Итак, повторяем, есть два страха: один - боязнь возмездия, другой трепетное благоговение перед Высшим. Если первый может послужить "началом" для грубых душ, то второй - неотъемлемое свойство веры и любви к Богу, из которых рождается воля к добру. Слова Христовы: "Кто любит Меня - тот заповеди Мои соблюдет" указывают на это последнее основание нравственности как форму отношения человека к своему Создателю.

Но если жизнь в согласии с "мудростью" есть исполнение небесной воли и божественного замысла по отношению к человеку, то как не предположить, что "мудрость" должна иметь и более широкое значение? Ведь судьбы людей - часть общих судеб мироздания, и вся Вселенная зиждется на воле и замысле Творца. Поэтому автор Книги Притч видит в Премудрости Божией силу, устрояющую космос.

В человеческом бытии греху и немощи противостоит мудрость как исполнение велений Сущего, в природе хаосу противостоит вселенская Премудрость, которая созидает небо и звезды, растения и животных в их поразительной сложности и красоте.

Здесь на пути ветхозаветной мысли незаметно вырастало искушение пантеизмом. Если мироздание столь чудесно, не заключена ли тайна его в нем самом. Не является ли Премудрость-устроительница лишь имманентным свойством Вселенной как божественного целого? Эта идея издавна казалась людям вполне естественной, а от пантеизма до обоготворения природы оставался один шаг. Однако израильские хакамы, отказавшись считать самого человека источником добра, не могли признать и божественности природы. Верно, что в ней повсюду обнаруживаются стройность и порядок, но значит ли это, что они коренятся в самой природе? Автор Книги Иова отвечает на этот вопрос в своем гимне Премудрости (11): Человек не знает к ней стези, и ее не сыскать в стране живых.

Бездна говорит: "Во мне ее нет!" и море говорит "Не у меня!"

Она сокрыта от глаз всего, что живет, и от птиц небесных утаена.

Аввадон* и смерть говорят: "Только слухом мы слышали весть о ней!"

---------------------

* См. том 5.

Все, что изумляет нас во Вселенной, есть творение абсолютного Разума, воплощение Его вечной Премудрости. Отраженный свет и источник света - не одно и то же. Искать средоточие мировой гармонии нужно лишь в Творце.

Бог - вот Кто знает к ней путь, и Он ведает место ее.

Когда Он ветру давал мощь, и полагал меру движениям вод,

И для дождя назначал устав, и стезю для громоносных туч,

Вот тогда Он узрел, исчислил ее, испытал ее, и устроил ее,

И сказал человеку так: "Бояться Господа это мудрость,

И удаляться от зла разум".

Так Библия утверждает связь космического и нравственного миропорядка в их общем происхождении из божественной Воли. И законы человеческой жизни, и законы естества имеют один источник: Творца, проявляющего Свою беспредельную мощь через Премудрость.

Задолго до того, как уровень организованности в природе стали связывать со словом "информация", задолго до возникновения кибернетики и бионики религиозная и философская мысль выработала идею разумности мировой структуры. У греков исходным пунктом для этой идеи служила целесообразность, наблюдаемая в мире. Ветхий Завет как бы через голову науки, исходя непосредственно из веры, провозгласил верховную Мысль основой Вселенной.